Когда я проснулся в следующий раз, в окно лился свет и день был в разгаре, я спал слишком долго, и теперь чувствовал себя усталым и разбитым, и не хотел вставать вообще. Дверь в большую комнату была распахнута, наружная тоже, так что, приподнявшись на локтях, я увидел, как солнце наискось падает в дверной проем на до блеска надраенный пол. В доме пахло завтраком, а во дворе отец разговаривал с Францем. Они говорили вполголоса, мирно, почти лениво, и если вчера им поладить не удалось, то сегодня вполне, и, вероятно, они уже сошлись в понимании того, насколько важно для моего отца сплавить лес немедленно, так что придется рискнуть, тем более оба они чертовски хороши для этой работы, решили они, хотя я так и не мог объять рассудком, почему лес не может подождать месяц или два, а лучше уж до весны. Но эти двое уже, стоя на солнцепеке во дворе, без суеты и спешки составляли план, что они будут сегодня делать, видимо, они много раз держали такие советы прежде, когда я ничего об их дружбе не знал.

Я снова придавил головой подушку и попробовал понять, откуда это тяжелое неприятное чувство, но ничего не припомнил: ни фраз, ни эпизодов, но за закрытыми веками разливалась лиловость, и больно драло и саднило в горле. Но еще я подумал о груде бревен у реки, их столкнут в реку с секунды на секунду, и этого я не хотел бы упустить. Я хотел увидеть, как бревна посыплются в воду, одно за одним точно лавина, как враз опустеет площадка у воды, но тут от запахов из кухни у меня заныло в желудке, и я закричал: «Эй, вы завтракали?» — и эти двое во дворе заржали, а Франц ответил: «Нет, ходим тут маемся, тебя ждем». — «Бедняги, — крикнул я в ответ, — уже иду, если еда готова», — и решил быть сегодня веселым всему наперекор и легким как перышко. Я сгруппировался и выпрыгнул из кровати, я наловчился это делать: хватаешься руками за стойку и одновременно перекидываешь через край попу и ноги, с тем чтобы приземлиться в телемаркском лыжном шаге. Но в этот раз ноги дрогнули, разъехались, и правая коленка ударилась о пол, отчего я грохнулся на бок. Колено заболело так, что я еле сдержал крик. Удар было, видимо, слышно даже во дворе, потому что отец крикнул: «Эй, как там в доме? Все в порядке?» — но, на мое счастье, остался во дворе с Францем. Я зажмурился и крикнул в ответ: «Да, все хорошо», хотя такой уверенности у меня не было. Я взобрался на стул у кровати и стиснул коленку руками. На ощупь внутри вроде ничего сломано не было, но от боли я чувствовал себя беспомощным, я немного растерялся, в голове шумело, трудно было натянуть штаны, потому что надо было все время мертвой хваткой держать правое колено, я едва не плюнул на все и не полез обратно в кровать, только и это было невозможно. Но в конце концов я натянул-таки брюки, напялил остальное, дохромал до большой комнаты, и, прежде чем отец с Францем закончили разговор и зашли в дом, я уже уселся за стол, вытянув под ним ногу вперед.

После завтрака двое взрослых взялись мыть посуду, потому что мой отец желал видеть первозданную чистоту, когда усталый возвращался домой, а не впрягаться с порога в ликвидацию бардака и грязи, но меня, не знаю почему, оставили сидеть, хотя обычно мытье посуды считалось моей обязанностью, если с нами не было моей сестры. Честно говоря, я не имел ничего против того, чтобы меня обошли именно в этот раз.

Стоя к столу спиной, они болтали, дурачились и звякали кружками и стаканами, и Франц завел песню, выученную им у его отца, о кунице, повисшей на верхушке дерева. Оказалось, что и мой отец знает эту песню, и тоже выучил ее от родителя, и они затянули громким хором, взмахивая в такт кухонными полотенцами и губками для посуды, так что я живо представил себе эту недотепу-куницу, которая болтается на верхушке ели, и, пользуясь моментом, положил голову на сложенные на столе руки, потому что держать ее прямо было тяжело и трудно, и, наверно, задремал. Но когда отец сказал:

— Всё, хватит шалопайничать, пора приниматься за дело, правда, Тронд? — я сразу услышал его и ответил из своей норки:

— Давно пора, — и поднял голову, отер рот и вдруг почувствовал себя совсем неплохо. Через двор к мастерской с инструментом я шел последним и старался хромать как можно незаметнее, а там взял багор и повесил через плечо моток веревки, а мой отец взял другой багор, два топора и финку, а Франц — лом и начищенную пилу, все это имелось у отца, а также еще несколько пил, молотки, две косы, струбцины, стамески, рубанки и еще много разного инструмента неизвестного мне назначения, потому что у отца была отлично оснащенная мастерская, он обожал инструменты, он сдувал с них пылинки, чистил и смазывал разными маслами, чтобы они хорошо пахли и служили долго, и у каждой-каждой вещи было свое место, где она стояла или висела, готовая хоть сейчас в работу.

Отец закрыл дверь на палочку, и мы втроем пошли вниз к реке и двум горам бревен на берегу, неся в руках и на плечах разные инструменты, отец впереди, я замыкающий. Солнце блестело и переливалось в реке, высокой и полноводной после нескольких ливневых дней, и это было бы идеальной картинкой всего того лета, когда бы я ни хромал так чудовищно, и все потому, казалось мне, что внутри неподалеку от места, где гнездится душа, образовалось что-то усталое и замученное и в результате ноги и таз внезапно оказались не в состоянии нести положенную тяжесть.

На берегу мы сложили инструмент на камни, и отец с Францем обошли первую кучу бревен и встали рядом, оба спиной к блестящей бурной реке, наклонили головы набок, уперли руки в боки и стали изучать кучу, удерживаемую двумя здоровыми высокими решетками, которые были подперты двумя наклонно вбитыми в землю бревнами. В теории процесс выглядел так: бревна вышибают, решетки падают вперед, и куча разваливается, и, если расстояние и уклон были высчитаны верно, бревна скатываются по лежащим решеткам, как по сходням, в воду. И Франц, и отец считали, что у нас все высчитано верно. И теперь они, встав на колени, разгребали землю, грязь и камни вокруг наклонных бревен, чтобы их легче было сдвинуть вбок. Покончив с этим, они обвязали веревкой каждый свое бревно-подпорку и, держа ее конец в кулаке, отошли подальше, чтобы не очутиться на пути скатывающихся бревен, когда куча развалится. Известно много способов убрать подпорки, но этот был личным изобретением Франца. Ему ни разу не удалось еще скатить все бревна в воду в один заход и сейчас вряд ли удастся, потому что для этого нужен совсем другой угол наклона кучи, и соответственно большая масса, и чертовски прочные стойки и решетки, и неплохо еще и везения, потому что все это становится довольно опасно для жизни. Ясное дело, тому, кто не создан вкалывать, приходится иной раз рисковать по-крупному, говорил Франц.

Они натянули веревки, покрепче уперли каблуки в землю и стали хором считать: пять, четыре, три, два, один, взяли! И разом потянули изо всех сил, так что веревки затрещали, а лица у обоих побагровели, и на лбу выступили вены. Хоть бы хны. Подпорки стояли как влитые. Франц сосчитал еще раз, крикнул «взяли!», и они оба уперлись и потянули и хором застонали, сжав зубы в жуткой гримасе. Как они ни старались, как отчаянно ни тянули, ничего не помогало. Подпорки стояли.

— Черт, — сказал отец.

— Дьявол его задери, — сказал Франц.

— Придется рубить топором, — сказал отец.