Что-то просвистело мимо уха. Крики и вопли разносились по Восьми Причалам, то испуганные, то предсмертные крики тех, кому нанесли раны, которым не суждено зажить. Снорри слышал, как в доме Фрейя кричит на детей, командует, чтобы они стали у нее за спиной у каменного очага. Что-то острое ударило его промеж плеч, не твердое, но острое. Он обернулся, заметил людей на крыше у Хендера, сбрасывающих снег маленькими лавинами, с какими-то палками в руках… Дротик не длиннее пальца ударил его в плечо. Он потянул, бегом устремляясь к порогу дома Хендера, где его не заметят с крыши. Дротик сидел крепко, зазубрины впились в плоть, и все же боли не было, только онемение. Снорри выдрал его, не думая, насколько сильно поранил себя.

Дверь Хендера висела на одной кожаной петле, люди в черном тряпье сгрудились в глубине главной комнаты, в слабом свечении гаснущего огня. Здесь так воняло тухлятиной, что у Снорри слезились глаза, — гнилое мясо и едкий болотный запах. Темные отпечатки ног испещрили пол вокруг лужи крови у очага.

Рев за спиной заставил Снорри обернуться. Перед хижиной Магсонов Олаф, глава семейства, махал огромным мечом, который его отец отбил у конахтского принца. Его сын Альрик рядом размахивал факелом и топором. Люди в лохмотьях наступали со всех сторон, безоружные, с вялой плотью, кожей в темных пятнах и свалявшимися темными волосами. Они лезли вперед, даже лишившись рук, даже тогда, когда топор Альрика погружался в сочленение плеча и шеи. Над схваткой возвышалась огромная фигура, укутанная в волчьи шкуры, с двулезвийным боевым топором в одной руке и небольшим железным щитом — в другой. Два викинга сопровождали гиганта.

— Сломай-Весло, — выдохнул Снорри, снова прижимаясь к поленнице спиной. Немногие превосходили Снорри ростом, и только один был предателем, способным совершить то, что творилось этой ночью. Однако, если бы кто-то вздумал обвинить Сломай-Весло в том, что он якшается с некромантами, Снорри бы расхохотался. Раньше.

Из шеи Олафа Матсона торчали дротики. Снорри увидел их при свете факела, когда под натиском атакующих упал Альрик. Матсон попытался поднять меч дрожащими руками, потом пропал из виду. Снорри потянулся и вытащил торчащий между плеч дротик. Он, оказывается, загнал его глубже, привалившись к стене, и не заметил. Только сейчас он почувствовал слабость.

Мертвяки приближались к двери его дома, шагая негнущимися ногами по снегу. Между домами вер Лютенов сотней метров выше по склону Сломай-Весло и горстка его людей стояли, подняв факелы. Вокруг них болотные гули на крышах держали наготове духовые ружья.

С берега кто-то выкрикивал приказы со странным акцентом, отрывистым, как у бреттанцев. Значит, Затонувшие острова, набег с Затонувших островов под предводительством Свена Сломай-Весло. Бред какой-то!

Первый мертвяк коснулся черными холодными руками двери Снорри. Когда в то утро Снорри увидел Эми, бродящую по причалу с беззаботностью пятилетнего ребенка, он познал ни с чем не сравнимый ужас. Его дитя было в тот момент далеко, один на один с опасностью. Его страшила не сама опасность, а невозможность ее предотвратить.

— Тор! Смотри на меня!

Снорри не то чтобы очень часто призывал богов. Он мог на празднике поднять флягу во здравие Одина, мог ругаться именем Хель, когда ему зашивали раны, но в целом представлял их себе как идеал, как кодекс, которым нужно руководствоваться в жизни, а не ухо для плача и жалоб. А вот теперь он молился. И потом бросился на толпу ходячих трупов у своих дверей.

Прорываясь, он не слышал ничего сквозь собственный боевой клич — ни резких выдохов гулей, ни свиста их дротиков. Даже уколы, когда те вонзались ему в плечо, руку и шею, были едва ощутимы. Он снял голову ближайшему мертвяку, отсек тянущуюся к нему руку, кисть, еще голову. С каждым взмахом Хель казался тяжелее, словно был сделан из камня. Даже руки стали тяжелыми, мышцам было невмочь выносить вес костей. Его ударил черный кулак, промерзшие костяшки обрушились на висок. Кто-то схватил его за ноги в районе коленей — павший противник, неспособный умереть, несмотря на страшные раны. Снорри начал заваливаться набок. Из последних сил он попытался высвободить ноги — и рухнул в снег рядом со своим домом. Захватчики толпой поперли к дверям, оставив позади отрубленные топором куски тел и рассеченный почти надвое труп, ползущий вперед на руках.

Снорри застыл, словно его пронизал до костей холод. Он не чувствовал рук и ног, хотя видел собственные кисти — мертвенно-белые, перемазанные темной стылой сукровицей, наполняющей вены трупов. Он не мог пошевелиться — вообще никак, пусть все его существо отчаянно требовало этого. Лишь треск раскалываемой в щепы двери смог заставить предательское тело подняться. Лавина вновь обрушила его на землю. На крыше его хижины гули, прыгая, разворошили снег, и он рухнул единой массой, придавив Снорри, словно мягкая, но безжалостная рука.

Снорри лежал беспомощный, последние силы покинули его, нагое тело было погребено в снегу и ждало смерти, ждало удушающей хватки мертвых рук или зубов — или топора одного из молодчиков Сломай-Весла. Неважно, чем платили Свену, — он не захочет, чтобы у позора этой ночи был свидетель.

До него донесся вопль, звучавший высоко даже сквозь снежную пелену. Эми! Потом крики Фрейи, ее боевой клич, ярость матери, рев атакующего Карла. Каждая частичка сущности Снорри требовала действия, каждая толика воли стремилась поднять и заставить двигаться ноги и руки. Но напрасно. Весь этот гнев и отчаяние стали лишь единственным вздохом, вырвавшимся с немеющих губ, уходящим в слепое белое пятно, поглотившее его.

Его разбудил настойчивый стук. Тук-тук-тук. Дождь. Дождь лился с крыш, смывая снег, освобождая веки ото льда, так что он смог открыть глаза. Остатки кучи снега лежали вокруг, чуть белее его собственного тела.

Снег мягкий, но с такого ложа уже не встанешь. Это мудрость Севера. Снорри насмотрелся на пьяниц, замерзших во сне, и знал, что так оно и есть. Он застонал. Это смерть. Его мертвое тело будет таскаться за легионами трупов, а разум будет заперт внутри. Он никогда не думал, что добрые люди могут беспомощно смотреть мертвыми глазами и отзываться на зов некромантов.

Но вокруг плескалась вода, хлестала из-под соломенной крыши, падала серой завесой, била по нервам, текла по груди, почти теплая, хотя крышу все еще окаймляли сосульки. Он выкатился на полузамерзшую землю — и сам удивился, что двигается, и усомнился, что это правда.

Налет! Словно ум Снорри тоже оттаял, в глазах засквозили воспоминания. Он тут же поднялся на ноги, дождь начал смывать грязь с бока. Он стоял, пошатываясь, и уже начинал мерзнуть. Боги, нет! Он качнулся вперед, потянулся к стене, ища опоры, хотя руки онемели не меньше, чем ноги.

Дверь лежала на земле, сорванная с кожаных петель, внутри — разбросанные шкуры, осколки горшков, рассыпанное зерно. Снорри вошел, шатаясь, порылся в мехах онемевшими пальцами, дрожа, отбросил постель, боясь не найти ничего — и еще больше боясь найти нечто.

В конце концов он обнаружил лишь лужицу крови на очаге, темную, липкую, размазанную ногами. На белых пальцах кровь выглядела алой и живой. Чья? Много ли ее пролили? От жены и детей осталась лишь кровь? У дверей плясал на ветру застрявший в щели клок рыжих волос. Эгиль. Снорри потянулся к волосам сына окровавленной рукой и забился в конвульсиях, упал, дрожа, на шкуры волка и черного медведя.