Сколько часов ушло на то, чтобы действие яда гулей закончилось, Снорри не знал. Яд, что сохранил его живым в снегу, замедлив сердцебиение и собрав жизненную силу в тугой узел, теперь вернул ему возможность чувствовать, словно вышел из организма. Все чувства обострились, было больно от тока вновь циркулирующей крови и холодно даже в мехах, и горе стало еще горше, хотя и так, казалось, было сверх того, что можно вынести человеку. Он рвал и метал, его трясло, и мало-помалу сила и тепло возвращались в его тело. Он оделся, завязывая шнурки все еще плохо гнущимися пальцами, двигаясь как-то лихорадочно, натянул сапоги, сунул в заплечный мешок остатки запасов — сушеного хека и черные сухари, соль, завернутую в клок тюленьей шкуры, жир в керамическом горшочке. Он взял дорожный плащ из двойной тюленьей шкуры, подбитый гагачьим пухом. Поверх него накинул шкуру волка — зверя, что уходит летом на север вместе с черными медведями и возвращается с началом снегопадов. Весна выиграла свою войну, и Снорри, словно волк летом, нанесет удар на север и возьмет причитающееся.

— Я найду тебя, — пообещал он пустой комнате, пообещал вмятине на постели, где спала его жена, пообещал крыше, небу, богам в вышине.

И, пригнувшись под притолокой, Снорри вер Снагасон покинул дом, чтобы искать топор среди талых снегов.

— И ты нашел его? — спросил я, представляя, как отцовский топор лежит на проталине и Снорри поднимает его ради ужасной цели.

— Не сразу.

Норсиец вложил столько отчаяния всего в два слова, что я просто не мог просить его рассказывать дальше и сидел тихо, но чуть позже он заговорил сам:

— Сначала я нашел Эми — на мусорной куче, ободранную, словно потерянная кукла. — Какое-то время было слышно только треск огня. Я хотел, чтобы Снорри умолк и больше ничего не говорил. — Гули объели ей лицо. Хотя глаза еще оставались.

— Мне так жаль. — Это была правда. Магия Снорри снова проникла в меня и сделала смелым. В тот момент я хотел сам встать между девочкой и теми, кто на нее напал. Спасти ее. А если это не удастся, охотиться за ними до скончания времен. — Смерть, должно быть, была благословением.

— Она не была мертва. — Больше никаких эмоций в голосе. Вообще никаких. Ночь словно сгустилась вокруг нас, темнота стала абсолютной, поглотила звезды. — Я вытащил из нее два гульих дротика, и она стала кричать. — Он лег, и огонь притух, словно затуманенный собственным дымом, хотя, казалось бы, не с чего. — Смерть пришла как благословение. — Он резко выдохнул. — Но нельзя, чтобы отец давал такое благословение своему ребенку.

Я тоже лег, не обращая внимания, что земля жесткая, плащ мокрый, а желудок пустой. С кончика моего носа скатилась слеза. Магия Снорри покинула меня. Единственным моим желанием было вернуться на юг, к удобствам дворца Красной Королевы. Эхо его горя отдавалось во мне и мешалось с моим собственным. Та слеза могла быть пролита по малышке Эми — и в равной степени по мне, да она, наверно, и была по мне, но я буду говорить, что по нам обоим, и однажды в это поверю.

На следующее утро мы больше не обсуждали кошмарную историю Снорри. Он ел в мрачном расположении духа, но к моменту выезда был уже вполне благодушен. Он по-прежнему был для меня тайной, но это я как раз понимал очень хорошо. Мы все в какой-то степени занимаемся самообманом — нет человека, способного быть совершенно честным и ни разу не обжечься. В голове здравому смыслу не хватит места рядом со всякими горестями, заботой и страхом. Я привык закапывать такие штуки в темный погреб и двигаться дальше. Демоны Снорри, наверно, тихо выскользнули прошлой ночью, когда мы сидели и смотрели на звезды, но теперь он снова загнал их в подпол и запер покрепче. В мире столько слез, что в них и утонуть недолго, но мы со Снорри знали: действие требует не затуманенного печалью ума. Мы знали, как отодвинуть всякое такое в сторону и идти вперед.

Разумеется, ему хотелось нестись молнией на север ради дерзкого спасения и кровавой мести, а мне — на юг, к милым дамам и беззаботной жизни.

Еще день пути, сырость, грязно-серое небо, пронизывающий ветер. Еще один лагерь у дороги, скудная еда и слишком щедрый дождь. Я проснулся на рассвете и с разочарованием обнаружил, что лежу все под той же изгородью, что с нее капает, а на мне все тот же мокрый плащ, в который я, дрожа, завернулся на ночь. Сны мне снились престранные. Сначала все тот же жуткий демон из оперы преследовал нас в непроглядной дождливой ночи. Потом, однако, вспыхнул свет, и чей-то голос обратился ко мне из глубины этого светового потока. Я почти мог разобрать слова… и наконец открыл глаза. Едва-едва светало, и первые лучи показались мне, еще толком не разлепившему веки, ангелом с распростертыми крыльями на фоне розового сияния, и единственное слово достигло моих ушей. «Баракель».

Еще три дня езды под непрекращающимся дождем — ну, такое вот в Роне лето, — и я уже был более чем готов скакать домой, на юг, к бесчисленным удовольствиям, и лишь страх удерживал меня от этого. Страх перед тем, что осталось позади и что случится, если я слишком удалюсь от Снорри. Раздерет ли меня трещина, сочащаяся светом и жаром, испепелит ли дотла? Страх, что он за мной погонится. Он поймет, куда я подевался, и хотя я знал, что хорошо езжу верхом и смогу выиграть эту гонку, куда меньше я был уверен, что стены города, городская стража и дворец удержат Снорри, когда погоня закончится.

Два раза на протяжении следующих трех дней я видел фигуру, смутную за пеленой дождя, может, и вовсе плод воображения, на далеких горах, на фоне яркого неба. Здравый смысл подсказывал, что это пастух, идущий за стадом, или охотник. Каждый нерв во мне говорил, что это нерожденный, сбежавший из-под чар Сестры и идущий по нашему следу. Оба раза я пускал мерина в галоп, покуда холодный ужас не оставлял меня хоть ненадолго, и Снорри, догоняя меня, трясся в седле.

Учитывая состояние наших финансов, мы скромно и скудно питались тем, что готовили крестьяне, которым я бы не доверил и лошадь свою покормить. Мы провели еще две бессонные ночи под покосившимися навесами из ветвей и листьев папоротника, которые Снорри сооружал где-нибудь под забором. Он утверждал, что для сна больше ничего и не нужно, и храпел ночь напролет. А дождь, видите ли, именовал нормальной сырой погодой.

Я едва сдерживался, чтобы не стукнуть его.

Я лучше спал в седле, чем под таким кровом, но едва удавалось заснуть, приходили и сновидения. Всегда та же тема — какая-то внутренняя тьма, тихое замкнутое пространство, вторжение света. Сначала сочащегося сквозь щель толщиной в человеческий волос, потом все более яркого, а стены моего убежища трескались и распадались, свет ослеплял… и кто-то звал меня по имени.

— Ял… Ял… Ял!

— Ч-что?

Я дернулся и проснулся — мокрый, замерзший, в седле.

— Ял. — Снорри кивком показал вперед. — Город.

Шестая ночь после Пентакоста застигла нас у ворот небольшого городка, обнесенного стеной, под названием Чами-Никс. Выглядел он обнадеживающе, но в итоге страшно разочаровал — просто очередной сырой ронийский городишка, такой же, как и все прочие. Более того, здесь, как часто случается, местные притворялись, будто не говорят на имперском. Разумеется, это ложь, но они прячутся то за одним, то за другим древним наречием, словно гордясь своей примитивностью. Фокус в том, чтобы повторять одно и то же все громче и громче, пока до них не дойдет. Возможно, это единственный случай, когда мне пригодилась военная подготовка. Орать я умею только так. Не громыхать, как Снорри, конечно, но вполне могу рявкнуть и осадить распоясавшихся слуг или забывших о субординации младших офицеров. И разумеется, это последний способ припугнуть тех, кто в принципе может и мечом пырнуть. Часть искусства выживания труса — это не доводить дело до ситуации, в которой трусость будет заметна. Если можно прорваться сквозь опасную ситуацию — отлично, и умение орать в том весьма помогает.