— Все представляет собой проблему, мадам, — говорю я ей однажды. — Жизнь и еда создают проблемы, может быть, за исключением сна, поскольку сон может победить тебя без твоего реального выбора, но кто-то все-таки управляет. Что касается любви, то это проблема не большая, чем пища. Проблемой является гость к обеду, так же как завоевание и сохранение любви. А вы мне говорите, что мужчины и женщины вокруг нас все равно все извратят в конце концов.

— Нет, — спокойно возражает Директриса. — Я так не думаю. Невежество и страх неприемлемы и всегда останутся таковыми. Но следует быть терпимым к существованию тех, кто стремится к удовольствию менее самоуверенно, чем ты.

— Но почему? Допустить ошибку в этой области — значит принимать участие в этом! Что вы здесь делаете с каждой из нас? Вы терпите нашу болезнь с тем, чтобы вылечить нас от нее? Нет. Через нетерпимость к несчастью этих тридцати или других таких же богатых детей, которые у вас на очереди, ваша жизнь станет просто невыносимой. Берегитесь!

Я заработала очко. С этого момента Директриса чувствует нечто вроде робости передо мной. Мое обвинение в альтруизме действительно задело ее за живое. Мне нравятся эти аргументы, доставляющие мне прежде всего довольно поверхностное удовольствие от подтасовки утверждений общего характера и едва различимое при выпускании стрел наобум, хотя порой я и обнаруживаю, что попала в яблочко.

— Вы критикуете мою мастурбацию, да или нет?

— Я ничего не осуждаю, Нея. Я только говорю тебе, что люди, которые ее осуждают, имеют столько же права на уважение, как и ты…

— Но я не осуждаю их. Я сочувствую им. Во всяком случае, вы мастурбируете?

— Я не собираюсь отвечать тебе, Нея. Это заведет наш разговор в тупик.

— Почему так?

— Потому что я врач. Я придерживаюсь медицинской этики. Если я введу личностный элемент в нашу связь, я превышу свою функцию.

— Потому что вы предпочитаете быть безличной со мной? — домогаюсь я.

— Нея, как ты можешь так говорить? Ты очень хорошо знаешь, что я…

Это правда, я знаю. Директриса питает ко мне слабость. Если абсолютно честно, это удивительно, поскольку я нахожусь на несравненно более высоком уровне, чем самые нормальные из большинства обитательниц Института. К тому же я и самая из них привлекательная. Я никогда не скрывала тот факт, что природа дала мне многое в интеллектуальном плане. Все-таки этот последний обмен мнениями помогает мне понять еще кое-что: я могу манипулировать Директрисой. Я могу взволновать ее, обеспокоить и задеть ее чувства.

У меня возникает такая мысль: если я могу взволновать, то могу ли соблазнить ее? Никакого макиавеллизма[7] за этим не кроется. Скорее, потребность в покорении: еще острее надежда избавления от одиночества, всем своим весом навалившегося на меня.

Вопреки распространенному современному суждению, добиться физической близости еще не значит достичь слияния двух начал. Такого никогда не бывает. Даже при одновременном достижении оргазмов, питаемых самой чистой любовью, каждый из нас — остров. Вы не сгораете вместе в любви. Наоборот, самая настоящая, самая великая, самая чистая любовь — это та, которая полностью раскрывает себя взору другого. Отдаться открыто означает не только отдать свое тело, не только разделить удовольствие другого, но и предложить наготу и полноту собственного удовольствия сего глубочайшими великими тайнами.

Стремление, неожиданно охватившее меня, заключается в следующем: вместо этих уверток девочки из колледжа, то, что я должна предложить Директрисе, станет подтверждением моей правды во плоти.

Большой ум и настоящую проницательность зачастую легче обнаружить, чем хитрость вокруг да около. Обычный учитель никогда не попадался на мои уловки, если только осознавал их. Под предлогом получения справки по интеллектуальности мне удается ежедневно и все более детально развивать свой любовный закон и взлелеянные эротические образы.

Зная о природной застенчивости и такте Директрисы, с каждым днем я становлюсь все более и более бесстыдной по отношению к ней. Я внесла несколько ловких изменений в свою внешность: крашу теперь не только губы и глаза, но и (она этого, однако, не знает) околососковые кружки моих грудей и пупок тоже. Я тщательно выбриваю края моего лобка, чтобы подчеркнуть четкие контуры маленького шелковистого треугольника, и тру пемзой кожу на локтях и ступнях до тех пор, пока она не становится такой же гладкой как и на животе. Я сделала очень короткую стрижку, придающую мне мальчишеский и вместе с тем незащищенный вид. Неожиданно мои груди кажутся в результате более округлыми. Несколько лет уже я не ношу бюстгальтера, но стала надевать панталоны. Теперь отказываюсь от них, что довольно трудно; сейчас на мне так мало надето, что я должна быть чрезвычайно осторожной во всех движениях, чтобы не так быстро выставить напоказ свою наготу, тем паче для других, а не для той, кому мне хотелось.

Уверена, именно из-за того, что не ношу трусов и раскрашиваю свою грудь, я набралась так быстро храбрости столь далеко продвинуться в реализации своего плана. Блюститель нравов скажет, что черт вселился в меня. Директриса со смехом замечает, что не может узнать этого веселого чертенка, который, однако, только и думает о том, как бы помучить ее.

Мои глаза и губы блестят — о, я уверена в этом! — блестят от желания. Сочетание опрятности и чувственности в облике Директрисы, сильные изгибы и молочная нежность ее тела наполняют меня вспышками вожделения, диким желанием, которые я превращаю в детское хихиканье и игривые жесты.

Однажды вечером, вернувшись из школы, я как бы машинально целую ее в обе щеки. Она застигнута врасплох, но с того дня это превращается в ритуал. Я также целую ее перед отправкой ко сну, потом меняю наши привычки. Обычно я сажусь в большое кресло, тогда как она сидит на небольшом диванчике, где может лечь во весь рост и вытянуть ноги, слушая меня. Она может не знать, но мне-то известно, как случилось, что одним чудесным вечером я обнаружила себя сидящей рядом с ней, ее ноги оказались между мной и спинкой дивана.

И вот благодаря этой счастливой непосредственности, на которую так легко воздействовать, когда испытываешь муки сильного желания, однажды вечером я незаметно вкладываю свои руки в ее, моя голова у нее под мышкой, и я говорю, говорю — ничего серьезного, всякий вздор.

Я вбила себе в голову фобию, постепенно ставшую для меня такой реальной, что я часто вижу омраченное и обеспокоенное лицо Директрисы. Это начинается где-то в пол-одиннадцатого или одиннадцать часов вечера, примерно в то время, когда я собираюсь идти спать: я напугана, меня преследуют кошмары, я не могу уснуть. Какая-то неясная боль сжимает меня. Отчего это? Не знаю: ужас вползает в меня, разъедает, подобно кислоте.

Доктор в Лаклэрьер проконсультировал меня и прописывает какие-то транквилизаторы, которые я выбрасываю в туалет. Директриса наблюдает за мной, пытаясь понять причину этой новой болезни. Но причина — это она, моя дорогая Директриса, которую я желаю так сильно. Это желание мучит меня, мешает спать, пугает — да, я действительно испугана. Нетрудно смотреть на нее глазами, полными боли. Боли, которой нет во мне, которой нет в ней. Какая мука, ужас, несправедливость!