и Хавелаару казалось торгашеским, унизительным спросить кого-то от ее имени: «Не должны ли вы мне чего-нибудь?»

И все же он не мог отказаться от «мечты о миллионах», может быть, только потому, что нуждался в оправдании для своей расточительности, в которой он себя часто упрекал.

Вскоре после возвращения на Яву, когда он уже сильно страдал под гнетом нужды, согнув свою гордую шею под кавдинским ярмом[85] кредиторов, он преодолел свою нерешительность и робость и попытался вступить во владение миллионами, которые, как ему казалось, еще не были утрачены. Ему ответили предъявлением старого счета, на что, как известно, возразить нечего.

Но в Лебаке они будут так бережливы! А почему бы и нет? В столь нецивилизованной стране вечером по улицам не бродят девушки, продающие свою честь за кусок хлеба; там не встречаются на каждом шагу люди неопределенной профессии; там не бывает, чтобы семья вдруг ни с того ни с сего разорилась... а ведь таковы обычно были рифы, о которые разбивались добрые намерения Хавелаара. Число европейцев в округе очень незначительно, а яванец в Лебаке слишком беден, чтобы при любом ударе судьбы привлечь к себе внимание еще большей бедностью. Тина всего этого не понимала, иначе она яснее, чем это позволяла ей любовь к Максу, представляла бы себе причины их бедности. Но что-то в новой обстановке внушало спокойствие, — отсутствие всех тех случайностей, с более или менее ложной романтической окраской, которые часто кончались одним и тем же вопросом: «Не правда ли, Тина, ведь это именно тот случай, где требуется мое вмешательство?» На что она всегда отвечала: «Конечно, Макс, ты должен вмешаться!»

Мы увидим, как простой и внешне непритязательный Лебак больше стоил Хавелаару, чем вся прежняя безудержная доброта его сердца.

Но они этого не знали! Они с доверием смотрели в будущее и чувствовали себя такими счастливыми от своей любви, ребенка...

— Как, уже розы в саду! — воскликнула Тина. — И посмотри, рампе и чемпака![86] И столько мелатти! А какие красивые лилии!

Как дети, — а они были детьми, — радовались они своему новому дому, и когда вечером Дюклари и Фербрюгге возвращались от Хавелаара в свое общее жилище, они много говорили о детской веселости вновь прибывшей семьи.

Хавелаар ушел в свою канцелярию и провел в ней всю ночь, до следующего утра.

Глава восьмая

Хавелаар попросил контролера предложить находившимся в Рангкас-Бетунге главарям остаться до следующего дня, чтобы присутствовать на себа — собрании совета, которое он собирался провести. Подобные собрания обычно происходили раз в месяц, но потому ли, что Хавелаару хотелось избавить некоторых начальников, живших довольно далеко от главного города, от лишней поездки, или потому, что он решил сразу, не дожидаясь установленного дня, обратиться к ним с торжественной речью, он назначил первый день себа на следующее утро.

Слева перед его жилищем, но на том же участке и как раз против дома, где жила мефроу Слотеринг, стояло здание, часть которого была занята канцелярией ассистент-резидента и окружной кассой; другая же часть состояла из очень просторной открытой галереи, весьма удобной для такого рода заседаний. Там рано утром и собрались на следующий день главари. Хавелаар вошел, приветствовал их и занял свое место. Он принял ежемесячные письменные отчеты о земледелии, скотоводстве, полиции и судопроизводстве и отложил их в сторону, чтобы позднее внимательно с ними ознакомиться. Все ожидали от него речи, вроде той, какую держал накануне резидент, и трудно утверждать, имел ли Хавелаар в виду сказать что-либо иное; но надо было видеть и слышать его в подобной обстановке, чтобы понять, как он воодушевлялся; как он своеобразной манерой говорить придавал новую окраску самым известным вещам; как преображался весь его облик, каким огнем сверкали его глаза, как интонации его голоса переходили из нежно-ласкающих в беспощадно-режущие; как с его губ слетали слова, одно другого прекраснее, словно он щедро разбрасывал драгоценности, которые ему, впрочем, ничего не стоили; как, наконец, когда он замолкал, все смотрели на него с разинутыми ртами, словно спрашивая: «Боже мой, да кто же ты такой?!»

Позже он и сам не мог бы повторить того, что говорил в такие минуты со страстностью апостола, провидца. Его красноречие скорее поражало и вызывало изумление, чем убеждало логической связностью. Он мог бы разжечь до предела воинственный пыл афинян после объявления ими войны Филиппу[87], но гораздо бы хуже, пожалуй, справился со своей задачей, если бы ему пришлось убеждать их доводами рассудка эту войну объявить. Он обращался к главарям Лебака, конечно, на малайском языке, и оттого его речь казалась еще своеобразнее, так как простота восточных языков придает многим выражениям такую силу, которая в наших, западных, языках теряется вследствие их большей литературной искусственности; вместе с тем и журчащая сладость малайской речи вряд ли может быть воспроизведена на каком-либо другом языке. Кроме того, надо иметь в виду, что большинство его слушателей были простые, но отнюдь не глупые люди, и, наконец, это были люди Востока, восприятия которых сильно отличаются от наших.

Хавелаар сказал приблизительно следующее:

— Господин раден-адипатти, регент Бантанг-Кидуля, и вы, раден-деманг, главари районов этого округа, и вы, раден-джакса, в чьих руках судопроизводство, и вы, раден-кливон, стоящий во главе городского управления, и вы, раден-мантри и все другие главари округа Бантанг-Кидуля, я приветствую вас!

И я говорю вам, что чувствую радость в своем сердце, видя вас всех здесь, внимающих словам уст моих. Я знаю, что среди вас здесь есть такие, что отличаются мудростью и отвагой. Я надеюсь научиться многому у вас, так как знаю меньше, чем желал бы. И я люблю отвагу, но часто замечаю, что мне свойственны недостатки, которые заглушают добрые влечения моей души, подобно тому как большое дерево заглушает малое и в конце концов убивает его. Поэтому я буду стараться учиться у тех из вас, кто выдается своими достоинствами, чтобы стать лучше, чем теперь.

От души приветствую вас всех.

Когда генерал-губернатор велел мне ехать сюда, чтобы стать ассистент-резидентом в вашем округе, мое сердце возрадовалось. Вам, может быть, известно, что я никогда не был в Бантанг-Кидуле, поэтому я просил дать мне то, что написано о