окну, – когда-то он вместе с музееведом рылся в кремлевских подземельях. Он собирался постучать, но увидел странное, и не постучал. Комната была завалена стихарями, орарями, ризами, рясами. Посредине комнаты сидели двое: музеевед налил из четверти водки и поднес рюмку водки к губам Голого Человека. Тот не двинул ни одним мускулом. На голове Голого Человека был венец. И Аким тогда разглядел, что музеевед пьет водку в одиночестве, с деревянной статуей сидящего Николы. Никола был вырублен из дерева в рост человека. Аким вспомнил: мальчиком видел этого Николу в соборе, этот Никола был работы какого-то века. Музеевед пил с Николой водку, поднося рюмки к губам деревянного Николы. Музеевед расстегнул свой пушкинский сюртук, баки у него были всклокочены. Голый Никола с венцом святого показался Акиму живым человеком…»

– Блестяще… Я потрясен…

Сергей сделал паузу и выдохнул:

– Только я имя Христос заменил на имя Николы, и приписал имя пьяному музееведу – Николай Иванович Власьев… Знакомое нам имя, священное для можаичей имя первого директора краеведческого музея, что заинтересовался первым в Николином городе дедом твоей бабушки, твоим прапрадедом, Петром Прокофьевичем – правильно, Александр?..

– Правильно… Порадовал ты меня пассажем Пильняка о деревянной статуе Николы… Надо срочно читать «Красное дерево».

– Прочитаешь… А это вместо эпилога четвертой главы: инженер Аким был троцкистом, его фракция была уничтожена. Ему бы следовало думать о судьбах революции и его партии, о собственной его судьбе революционера, – но эти мысли не шли… Ничего не надо бояться, надо делать, – все делаемое, даже горькое, бывает счастьем, – а ничто – ничем и останется. И Клавдия – не счастливее ли она матери? Тем, что не знает, кто отец ее ребенка, – ибо мать знала, что любила мерзавца. Аким вспомнил отца: лучше было бы его не знать! И Аким поймал себя на мысли о том, что думая об отце, о Клавдии, о тетках, – он думал не о них, но о революции. Революция ж для него была и началом жизни, и жизнью – и концом ее… Кругом была непролазная грязь… тарантас увязал в грязи и увяз окончательно… К поезду, как и к поезду времени троцкист Аким опоздал…

14. Читая материалы по Пильняку

ИЗ «СПРАВКИ НА АРЕСТ» Б. А. ПИЛЬНЯКА

Тесная связь Пильняка с троцкистами получила отражение в его творчестве. Целый ряд его произведений был пронизан духом контрреволюционного троцкизма («Повесть непогашенной луны», «Красное дерево»)… Во время ссылки Радека и других троцкистов Пильняк из личных средств оказывал им помощь… В 1933 году Пильняк стремился втянуть в свою группу Б. Пастернака. Это сближение с Пастернаком нашло свое внешнее выражение в антипартийном некрологе по поводу смерти Андрея Белого, а также в письме в «Литгазету» в защиту троцкиста Зарудина, подписанном Пастернаком и Пильняком. Установлено также, что в 1935 г. они договаривались информировать французского писателя Виктора Маргерита (подписавшего воззвание в защиту Троцкого) об угнетенном положении русских писателей, с тем, чтобы эта информация была доведена до сведения французских писательских кругов. В 1936 г. Пильняк и Пастернак имели несколько законспирированных встреч с приезжавшим в СССР Андре Жидом, во время которых тенденциозно информировали Жида о положении в СССР. Несомненным является, что эта информация была использована Жидом в его книге против СССР… Необходим арест и обыск.

Начальник 9-го отделения 4-го отдела Главного управления госбезопасности (ГУГБ) капитан Журбенко

ИЗ ПИСЬМА Б. А. ПИЛЬНЯКА Н. И. ЕЖОВУ

Моя жизнь и мои дела указывают, что все годы я был контрреволюционером, врагом существующего строя и существующего правительства. И если арест будет для меня только уроком, то есть если мне останется жизнь, я буду считать этот урок замечательным, воспользуюсь им, чтобы остальную жизнь прожить честно. Поэтому я хочу Вам совершенно открыто рассказать о всех моих контрреволюционных делах. Будет неправильно, если я признаю себя троцкистом, им я не был, я смыкался с троцкистами, как смыкался и с другими контрреволюционерами, я смыкался со всеми теми, кто разделял мои контрреволюционные взгляды… В наших разговорах в те годы я и мои единомышленники сходились на том, что политическое положение в стране очень напряженно, гнет государства над личностью, над творчеством создает атмосферу не дружества, но разъединение и одиночество, и уничтожает понятие социализма… Подробные показания о характере и времени этих разговоров я дам в процессе следствия. Так как я ничего не хочу таить, я должен сказать еще – о шпионаже. С первой моей поездки в Японию в 1926 г. я связан с профессором Йонекава, офицером Генерального штаба и агентом разведки, и через него я стал японским агентом и вел шпионскую работу. Кроме того, у меня бывали другие японцы, равно как и иностранцы других стран. Обо всем этом я расскажу подробно в процессе следствия.

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА Б. А. ПИЛЬНЯКА

11 декабря 1937 года.

На путь борьбы против Советской власти я стал в первые годы революции. Во время военного коммунизма, во время напряженной классовой борьбы я сидел в Коломне, занимаясь писанием рассказов, а по существу отсиживался от того, что происходило в стране, считая, что «моя хата с краю» и «посмотрим, что из этого выйдет». Эти ощущения на очень долгие годы были решающими в моей человеческой и писательской судьбе. Симпатизируя «Скифам» в 1920 г., я объединился с группой «Серапионовы братья», не принадлежа к ней формально, я разделял все ее литературные тенденции и политические стремления. Во главе этой группы стоял Евгений Замятин… До этого, еще в 1919 г., я вступил в члены Союза писателей, который объединял писателей таких же настроений, какие были и у меня, то есть людей, окопавшихся от революции… В 1922 г., осенью, ряд писателей были приглашены в Москву телеграммой от Каменева. Каменев предложил нам организовать писательскую артель, издательство и альманах. В разговоре с Каменевым, по существу говоря, никаких политических требований нам не было поставлено, мы были сделаны самостоятельными хозяевами в издательстве… Через некоторое время в кабинете Каменева было проведено первое организационное собрание, на котором были даны установки о том, что мы можем писать и печатать что угодно. Главная задача писательской артели заключалась в том, чтобы вокруг себя собирать всех вновь приходящих писателей. Фактическим руководителем артели был тогдашний редактор «Красной нови» Воронский. Наши контрреволюционные стремления, в частности мои и Замятина, полностью совпадали с настроениями Воронского, с его литературной философией. Это и определило дружбу с Воронским на долгие годы. В эти же годы Воронский направил меня к Троцкому. Помню, что у Троцкого были также Маяковский, Пастернак… Троцкий говорил с нами об