Мой тогдашний друг так ничего и не узнал. Он вообще никогда ничего не замечал, озабоченный попытками распространить свои фанатские сборники. Оле был фанатичным панком, закончившим школу и пребывавшим в ожидании места в институте. Он не делал никаких попыток переспать со мной. Подарил свою фотографию, на которой он собственной персоной возлежал среди всякого хлама на каком-то старом грязном кресле, хотя в его комнате (он жил с родителями) царил образцовый порядок, как в помещении с рекламного проспекта.

Если я к нему заходила, то он все время вытирал кухонным полотенцем круги, остававшиеся на столе от наших стаканов. Его фанатский сборник стоил от марки до полутора — в зависимости от того, насколько обеспечен клиент, — и назывался «Жидкая грязь». Постоянно у него под мышкой имелось пять-шесть порций «Жидкой грязи», которые он пытался загнать в кабаках и на дискотеках. На каждой обложке был приклеен полиэтиленовый пакетик, куда он засовывал то тампон, то перья или обрезанные ногти, иногда кубики от настольной игры или соломинку от сока. Сам сборник состоял из ксерокопированных коллажей, критики на вышедшие пластинки и написанных по диагонали интервью. Его собственное производство. Если в Гамбурге выступала какая-нибудь группа, то он тут же мчался к ним, прихватив меня, и пытался выцарапать интервью. Целыми днями мы торчали в магазинах, где торгуют пластинками. Заходить туда с ним я не боялась. Чаще всего мы стояли внизу, окруженные бледными и лохастыми апостолами музыки. Ловкими пальцами Оле шерстил обложки и выбирал для меня пластинки, которые я покупала, чтобы его не обидеть. «Амок» группы «Абвертс» или сингл «Кошмар в детской», где песня «Даруй мне смерть» оказалась самой веселой. Когда Оле впервые зашел ко мне, он тут же завладел коробкой с пластинками, вытащил и швырнул на пол детище группы «Идеал» и практически все мои синглы. Пластинки с поп-музыкой и хит-парады я еще раньше уничтожила самостоятельно.

— Это, это и вот это — сплошное дерьмо. Не понимаю, как можно такое покупать. У тебя что, крыша съехала? Уши свернулись?

Вздохнув, он оставил «Remain in Light», «Scary Monsters», а также «Street-Level-Sampler». А потом двумя пальцами выудил последнюю пластинку, громко вскрикнул, уронил ее и затряс рукой, как будто обжегся.

— Кейт Буш! — завопил он. — Ты слушаешь Кейт Буш?

Язвительно засмеялся, не ожидая ответной реакции, потом, к моему удивлению, поднял пластинку (только ее одну) и снова засунул в коробку.

— Все понятно. Обычные бабские сопли. Сопли, ничего больше!

На следующий день я сама вытащила пластинку Кейт Буш и с тяжелым сердцем выбросила вон. Первая песня, «Army Dreamer», мне на самом деле нравилась, но не хотелось портить свою коллекцию бабскими пластинками. Правда, сколько бы сил Оле на меня ни тратил, я все равно знала, что всегда буду пригородной девахой, которая увлекается любовными песенками и гудящими, давящими ритмами с низкими басами. Все дело в моих мелкобуржуазных генах. Прекрасно понимаю, что все это дерьма тухлого не стоит, но ничего не могу с собой поделать. Музыка для меня всегда была связана с одиночеством, страстями и борьбой с ними, то есть с теми состояниями, которые мешают оценить степень абстрактности пластинки.

— Соло на гитаре — понятия не имею, что это, — сказал Оле холодно.

Возбужденным я его видела только тогда, когда на концертах он носился вокруг исполнителей — как взбесившаяся маленькая собачка. «Муфти, — вопил он, — это же Муфти из „Абвертс!“ Ха, Муфти!» Он тут же бросал меня и несся к неотесанному высоченному мужику, которому потом мог надоедать часами. Не знаю, почему у парней совсем нет гордости. Это унижение — непреодолимое увлечение другими мужиками. Даже Петер Хемштедт не избежал того же: «Смотри! Это же Дидрих Дидерихсен», — заверещал он как-то перед кинотеатром «Бродвей». Я обернулась. Молодой человек в угольно-черном пальто, ниже меня ростом, сутулясь подходил к кассе, распространяя вокруг себя сияние.

Я понятия не имела, кто бы он мог быть, этот Дидрих Дидерихсен, но попыталась запомнить его внешность, чтобы при случае опознать его снова. Я бы переспала с Дидрихом Дидерихсеном. А если бы он переспал со мной, я бы поднялась в глазах Хемштедта.

Конечно, Хемштедт пошел в кино не только со мной. Здесь же была Беттина, она уселась между нами и все время целовала его в шею, тайком оглаживая и мое бедро. Наконец я не выдержала, вскочила и сделала вид, что меня раздражает фильм. «Это же невозможно, никакого действия, этот тип только включает и выключает радио!» — с этими словами я выскочила вон.

Всякий раз, когда Хемштедт расставался с очередной подружкой, я приходила к нему и просила записать новую кассету. Забирая потом сделанную для меня запись, я оставалась у него, а если было достаточно поздно, то мы ложились в постель. Когда он расстался с Беттиной, мы тоже переспали. Удивительно, но я уже не помню, как все было. Странно! Ведь для меня это имело огромное значение. Должна же я знать, разочаровалась я или же поняла, что такое Песнь Песней.

Но каждый раз, как только я пыталась вспомнить, голова становилась пустой, как еще не проданная новая квартира: внутри ничего, ни одной мысли. Он спал со мной, это я знаю, но такое впечатление, что самой меня при этом не было, как будто кто-то рассказал мне об этом, опустив детали. А в другие наши встречи мы просто лежали рядом, касаясь друг друга. Я ни разу не осталась до утра. Стоило Хемштедту заснуть, как я выскальзывала из дома и уезжала к сестре (на велосипеде, машину свою я уже успела заездить). Само собой разумеется, счастливой я себя не чувствовала, да и причин не было, но, без сомнения, я оживала, ставшие привычными дурман и опустошенность оставляли меня на пару часов. В своей комнате я ставила кассету, и в моем теле начинались колебания, они расширялись и пели. Музыка была моей, она говорила обо всем, что сама я сказать не могла. Я встречалась сама с собой, и моя любовь к Хемштедту переставала быть унизительной, теперь за нее не было стыдно. Она оказывалась такой же трогательной, как и песни.

Экс-подружки Хемштедта становились грустными и разочарованными, как только узнавали, что я побывала в его постели. Совесть меня не мучила. Я знала, что скоро они влюбятся в другого парня, а потом в следующего. А за следующего или послеследующего выйдут замуж и начнут производить на свет свои собственные копии. Для меня же ночь с Хемштедтом значила так много, что я имела на нее полное право. А теперь вот все вылетело из головы.

К тому моменту меня рвало по пять раз в день. Иногда я активизировала процесс, а иногда все происходило само по себе; в конце концов мне становилось худо от одного запаха таблеток, поэтому от них пришлось отказаться. Но рвота не прекратилась. Не исключено и легкое пищевое отравление. На ошейниковой фабрике мне дали под зад коленом, отец отстегивал двести пятьдесят марок в месяц, пятьдесят из которых в качестве платы за телефон забирала сестра, поэтому не позже чем с двадцатого числа каждого месяца я питалась одними просроченными йогуртами, обветренными овощами и позеленевшими остатками колбасы. Снизила вес до шестидесяти семи килограммов, бедренные кости снова выпирали, и если я шла в «Ситрон», то надевала узкое черное сатиновое платье и огромные серьги со стразами. Каждую ночь я могла бы снимать по парню, что я, собственно говоря, и делала, но при этом или старалась отшить их уже у двери, или ограничивалась чашкой кофе. Секс нагонял на меня тоску. Известно, что после спаривания все животные грустны, но я же начинала печалиться заранее.