А потом случилось кое-что удивительное. Как только я начинала проявлять нежелание переспать с парнем, его заносило.

Я говорила: «Конечно, ты можешь подняться ко мне, я угощу тебя кофе, но спать с тобой я не буду. Если, несмотря на это, ты все-таки хочешь кофе — ради бога, но я не обижусь, если ты откажешься и сэкономишь время».

Каждый из них лепетал: «Кофе был бы кстати», а потом клал мою руку на вздувшуюся молнию брюк, умолял не мучить, не быть гадиной, которая сначала заведет парня, а потом оставит на бобах с гудящими яйцами. Парни упирались до последнего. А мне не хотелось выбивать у них почву из-под ног. К тому же сказать «да» намного легче, чем сказать «нет». Но теперь уже не могла я. Парни не доезжали, пытались возбудить меня снова и снова, количество их эрекций было не счесть. Останавливались они, только когда я разражалась слезами. А потом умоляли, чтобы я хотя бы поработала руками. Или, может быть, я соглашусь сделать это ртом? Умоляли как ненормальные. Иногда мне казалось, что у них такие же проблемы с сексом, как у меня с пищей.

«Только один разочек, только руками».

«Если ты не хочешь поухаживать за мной, то, может быть, я поласкаю тебя?»

Я подумала, что постоянно говорить «нет» не смогу. Ведь я и сама виновата. Зачем притащила его к себе? Знала ведь, чем все кончится. Думала, что требования на самом деле весьма скромные. Думала, что, может быть, потом он хотя бы уберется прочь. Думала, что могла бы брать за это деньги.

Если бы только я похудела до шестидесяти килограммов, я бы ни за что не оказалась в постели ни с одним из этих недоумков. Ну разве что еще только пару недель, а потом у меня появилось бы чудесное, восхитительное тело, с которым я бы не побоялась проснуться рядом с Хемштедтом. Тогда бы ко мне не прикоснулся никто другой. А вот эти мягкие телеса может пользовать кто угодно, — подумаешь, делов-то, пыхти сколько вздумается, все равно это очень далеко от меня. Я вырвалась из настоящего и полностью сконцентрировалась на будущем. Разве интересно думать о том, что я снова без работы, а у Хемштедта опять новая подружка? Но это пройдет. Когда я стану стройной, только тогда начнется моя настоящая жизнь и все решится само собой.

Но само ничего не решалось. Я постоянно ждала подходящего случая, но случая всё не было, или были не те: то доставка каталога «Отто», то срочная химчистка или конвейер для изготовления ремней безопасности, развоз бижутерии и снова фабрика ошейников. В конце концов я сделала то, что хотел отец, и поступила в школу финансовых сотрудников.

Налоговый инспектор — об этой профессии всю жизнь мечтал отец. Но я не могла жить его мечтами. В вопросах налогообложения я еще кое-как тянула. Это соответствовало моему характеру, склонности действовать по принуждению. Но на всех остальных предметах я опять смотрела фильм о египетской казни. Еще бы! Если говорили о порядке отчислений, я даже отдаленно не могла понять, в чем суть. На два стола впереди меня сидел единственный более или менее симпатичный парень. Похож на постоянного посетителя дискотек, любителя больших автомобилей и специалиста по поцелуям. Ума не приложу, как его сюда занесло. Незадолго до того как нас распределили по разным финансовым учреждениям, он въехал в дерево, и его полностью парализовало. Мне повезло чуть больше. Я просто провалилась на экзамене. Сначала я почувствовала эйфорию: больше не нужно здесь торчать! Торчать здесь мне даже и не разрешат! А потом я снова занервничала, потому что не знала, чем заниматься дальше. «Что делать?» — думала я. Или: «Что же теперь, черт подери, мне делать?»

Позвонила родителям и сказала:

— Привет, мама. Есть результаты. Я не сдала экзамен.

— О… Да… Как жаль… Ну да ничего не поделаешь, — лепетала мама, и голос у нее был неестественно высоким, как будто ей не хватает воздуха, и при этом какой-то пустой.

— Экзамен можно пересдать. — Не знаю, зачем я это сказала, но, между прочим, сказала я абсолютную правду. — Только не думаю, что в этом есть смысл. Я все равно ничего не понимаю.

— Ну да… В таком случае… Ну… пока, — сказала мама и положила трубку.

Готово! Я была рада, что к телефону подошла она, а не отец.

Через полчаса раздался звонок. Мама заявила:

— Ты должна сейчас же явиться домой! Нужно поговорить. Тебе придется пересдать. Иначе папа руки на себя наложит. Приезжай немедленно! Ему очень плохо. Боюсь, что он не выдержит.

Я села на велосипед и поехала к родителям. Когда я вошла в гостиную, отец сидел на диване, скрестив руки на груди. Он выглядел примерно так, как должен выглядеть тот, кто сейчас начнет покидать этот бренный мир. Не говорил ни слова. Речь держала мама.

— Видишь, что с папой? Мы думали, что наконец-то ты пристроена Радовались. За что ты с нами так?

Я бы с удовольствием ответила что-нибудь рассудительное. Сказала бы, что эта работа совсем не так хороша, как они думают, это безумный труд, которым нормальные люди не занимаются, так работают только те, кто плохо учился в школе. Хотелось сказать, что на такой работе люди с двадцати лет решают кроссворды, что среди них много безнадежных пьяниц и что единственный из будущих налоговых инспекторов, который, казалось, получает от жизни хоть какие-то удовольствия, в данный момент почти полностью парализован, что мы, все остальные, в один прекрасный день тоже окажемся в полном отрубе и что уже сейчас я не чувствую своего сердца.

Но выражение папиного лица удержало меня от подобных объяснений. Ему действительно было хреново. Его жизнь уже и так была настолько отвратна, что для других неприятностей места просто не хватало. И я не смогла сказать, что обратного хода нет: мне в любом случае уже было не нагнать весь пропущенный материал за три недели, остававшиеся до повторного экзамена.

— О’кей, — сказала я, — о’кей, протестируюсь еще разок.

— Да, давай-ка. Это еще возможно, — вскинулась мама. Папа молча сидел со скрещенными руками и пялился в окно. Так просто он мне уже не доверял.

— Конечно это возможно. Придется как следует попариться, но я думаю, что всё нагоню.

А потом я поехала обратно к сестре, вытащила рюкзак и начала собираться.

На следующее утро я добралась на электричке до Берлинских ворот, прошла пешком до заправки и подняла большой палец. Я поехала просто на юг, глядя из окна грузовика в надежде найти местечко, которое могло бы прийтись мне по душе. У моста попросила высадить. Я заметила тропинку, по которой и спустилась вниз. Тропинка была темно-зеленой, по обеим сторонам буйствовал папоротник, тут и там попадались большие камни.

Вскоре послышался шум ручья, из которого я попила Ручей бежал вдоль дорожки, а иногда пересекал ее, упрятанный в деревянные трубы. Перед самым заходом солнца я оказалась в долине. Недалеко от дороги обнаружила сарай, набитый сеном. Я осмотрелась, не следит ли кто-нибудь за мной, забросила наверх рюкзак, а потом залезла туда сама. В эту ночь, впервые за долгое время, я крепко спала, и сон мой был глубоким. На следующий день я пересекла долину, купила в деревенском супермаркете пачку печенья и камамбер с Красной Шапочкой на этикетке и снова забралась на гору. На полдороге тропинка исчезла, и пришлось по крутому склону карабкаться на четвереньках. Два часа я поднималась по траве, пролезая под склонившимися деревьями, расцвеченными солнечными бликами, и наконец очутилась на ярком лугу — огромное количество колокольчиков и других белых и желтых цветов, названия которых я не знала. По лугу струился ручей, то пропадая в заросших травой впадинах, то снова выныривая меж замшелых камней. Я обнаружила даже самый настоящий водопад с маленьким бассейном, достаточно глубоким и широким, чтобы в нем можно было выкупаться. Я попила из водопада, надела шорты, легла на лугу и пролежала до вечера. Ни о чем не думала и ничего не делала. Просто прислушивалась к самой себе и деревьям вокруг. Ребенком я воображала, как будто понимаю, что чувствуют деревья. Только рассказать об этом не умела, потому что деревья чувствуют совсем не так, как люди или звери. Эмоции деревьев не связаны с желаниями. Они просто существуют в виде зеленого бархатистого жужжания. В обществе деревьев мне всегда было намного легче.