Митяй делал крутые петли, сбрасывал газ и резко врубал снова, лодка подпрыгивала на своих же волнах, плясала и раскачивалась.

— Наливай! — крикнул Митяй.

Неохотно поднялась цапля, недовольная изломанным своим отражением, отлетела вперед метров на двадцать и снова воткнулась в тростник. Небольшое облако заслонило солнце, из-под него вытягивались длинные лучи. Набежал легкий шквал, стер с воды глянец.

— Боженька подглядывает, — рассмеялся Шурик. — Видишь, реснички.

Он разлегся на носу и запел высоким пронзительным голосом:

А я зарою

Войны топор

Среди высоких гор,

Среди высоких гор,

Я не желаю больше воевать…

— Что это? — прокричал Митяй.

— Драматический тенор!

— Что-что?

— Дра-ма-ти-ческий тенор!

Митяй безнадежно махнул рукой.

К деревне подъезжали тихо.

— Видишь? — Митяй ткнул пальцем в пустое небо над берегом. — Вон там!

— Нет, — понял Шурик, — чуть левее.

4.

— Ну что, Манилов, с тебя и начнем.

Яков Семенович подождал, пока Георгий допьет кофе, взял его кружку, ополоснул вместе со своей, аккуратно поставил на полку. Георгий терпеливо наблюдал.

— Или как? — не выдержал он.

Яков Семенович зашел в комнату и вернулся с деньгами.

— Вот. Две тысячи, к сожалению. Только если это туфта, верни сразу.

— Не туфта. Уже и участок выделили.

— Где? — настороженно поинтересовался Яков Семенович.

— Знаешь бугорок между Митяем и выселками? Над рекой. Там, говорят, когда-то кузница была…

«Ну что ж, пока грамотно, — размышлял Яков Семенович, направляясь к бугорку. — А кузница — не помеха. В этом есть даже какой-то дополнительный смысл».

Какой все-таки смысл, Яков Семенович додумывать не стал — бугор сиял перед глазами крупными чашечками купавы, простоватым лютиком, белым болиголовом и еще чем-то сиреневым. В проплешинах сизого мха выпирали доисторические чешучайтые желваки молодила — бежевые, розовые и нежнозеленые, суровые и беспомощные, как вылупившиеся ящеры. Женщины в резиновых перчатках охотно высаживали их меж садовых своих валунов.

— Потерял что, Семеныч?

Яков Семенович оглянулся.

— А, Коля… Потерял, конечно. А может, нашел… — Он рассмеялся своей многозначительности. — А ты как?

Коля Терлецкий был азартным единоличником из соседней деревни, ухитрялся в одиночку держать стадо коров, помимо коз и овечек, измождаясь и старясь, как портрет Дориана Грея, по мере того как стадо его крепло и розовело. О нем даже сняли художественный фильм, правда, получился он там высокий и красивый.

— Да как… — с досадой ответил Коля. — Трава, видишь, какая? У вас еще ничего, река все-таки, а у нас… Этой зимой обязательно вымрем.

— Ну, ну, ты всегда так говоришь. А пчелы как?

— Пчелы повымерзли, зима вон какая была, вот ты меня понял. А мед… Травы же не было, они по осени сосали все, что попадется; веришь, тлю высасывают. От такого меда — только дрисня.

Он поправил рюкзак на багажнике велосипеда.

— Молочка хочешь? Возьми вот литровку. А я коровок найду, на обратном пути заскочу к тебе — чайком угостишь…

Подул легкий ветерок, тени облаков побежали по лугу, поплыли по голубой воде. Яков Семенович почувствовал, что не справляется с этой кромешной свободой и красотой, и все, что он сейчас сделает или скажет, будет пошлость. «Пойти поспать, — решил он. — А там — как пойдет». По утрам, если ничего не мешало, Яков Семенович молился о том, чтобы не дергаться и не торопиться.

Прежде чем пройти по деревне, Георгий решил завернуть на выселки, к художнику Макару. Денег с них брать не следует — Макар ухитрился в тридцать пять своих лет настрогать четырех девочек; старшей, Василисе, было уже четырнадцать, младшая, Тася, ещё ползала. Многодетность отчасти объяснялась религиозностью — семья соблюдала посты, без молитвы за стол не садились. Из выселок долетали до деревни то детский плач, то щебет, то пение, перекрывалось все это строгими, как ей казалось, окриками черноглазой матери Сяси. Руководила этой оравой молодая румяная теща.

— Я принес вам хорошую весть, — издали сообщил Георгий.

— Благую? — улыбнулась Сяся. — Дядя Георгий, дети уже поели, попейте с нами чаю.

— С удовольствием, — сказал Георгий, нашарил ползающую в траве Тасю и погладил. — Можно сказать и благую. А где сам?

— За водой пошел.

Вышла мать Сяси, Евгения Георгиевна.

— Здравствуй, Женечка, — торжественно поздоровался Георгий и обнял ее за плечо. — Спешу сообщить вам, дорогие мои…

За чаем Георгий рассказал о затее толстосумов, о том, что на испоганенной большевиками почве, на потопленной земле взрастет наконец…

Вошел Макар.

— Здравствуйте, Георгий, — улыбнулся он. — Сяся, а где ведра?

— Какие ведра?

— Вот, хотел за водой сходить.

Теща прыснула.

— Где ж ты был до сих пор? — выпрямилась Сяся.

— Да вот, палитру выжигал возле мусорки. Столько наросло — мастихин сломал.

Макар пошевелил пальцами в разноцветных пятнышках.

— А краску куда девал? — спросила Евгения Георгиевна.

— Теща думает, что я уж совсем, — отнесся Макар к Георгию. — На кучу, конечно. Траву не загадил, не бойтесь.

Евгения Георгиевна схватилась за голову, потом выдохнула и опустила руки.

— Моя компостная куча, — прошептала она.

— Так вот, — продолжал Георгий, — и Митяй, и Леша, и наш милый телеведущий Шурик, хоть он и атеист…

— Козел не может быть атеистом! — запальчиво сказала Евгения Георгиевна.

— Теща тайно в него влюблена, — усмехнулся Макар.

— Очень надо! — пожала плечами теща.

— С деньгами, конечно… — задумался Макар. — Но я могу внести свою лепту… Да! — Он оживился и встал. — Я напишу икону.

— Скрадут, — покачал головой Георгий.

— А я такую напишу, чтоб не представляла художественной ценности. Здоровую. На ДСП. А кому, кстати, посвящена часовня?

Георгий пожал плечами.

— Еще не решали. Соберемся в бане, обсудим. Пиши Спаса, не ошибешься.

— Только мне нужно благословение.

— Неужели в Москву поедешь? — насторожилась Сяся. — Это минимум три дня. Если не четыре.

Макар помолчал.

— Можно и по мобильнику, только где взять…