На карте Фабрициуса можно было разглядеть странные символы. Я был незнаком с обозначениями, принятыми в Генеральном штабе. Некоторое время я внимательно рассматривал карту, а Фабрициус наблюдал за мной с иронической улыбкой.

– Гмм!

– Гмм!

– Скажи мне, Фабрициус, вот это позиции противника?

– Конечно, а что же это еще может быть?

– Посмотри сюда, в этом месте мы полностью окружены. Неужели русские закрыли этот узкий проход…

– Точно! – Затем он объяснил сложившуюся ситуацию: – Посмотри сюда. Русские перебросили пять дивизий на перевал, лежащий между Тифлисом и Владикавказом. Наше наступление на Владикавказ было отбито. На севере, в калмыцкой степи, остались отдельные подразделения, по крайней мере шесть дивизий. Русские перебросили их через Каспийское море в Махачкалу. Они даже построили здесь в большой спешке дорогу, которая тянется вдоль побережья, она еще не отмечена на этой карте.

– А как у нас обстоят дела?

– У нас? Мы собираемся отступать.

– Почему нас не отведут на более удобную линию обороны?

Фабрициус внезапно сделал героическое выражение лица и произнес:

– Немецкий солдат никогда не оставит и пяди завоеванной территории…

– Понятно!

– Но наверняка армии придется это сделать.

– Армия сама по себе ничего не решает. Мы можем только контролировать из штаба действия отдельных батальонов.

Затем он спросил меня:

– Как ты думаешь, до какой линии мы должны отступать, если действовать разумно и в соответствии с правилами ведения войны?

Я не знал ответа на этот вопрос.

– Вот сюда. – Он показал пальцем вдоль Волги.

– Но наши войска уже стоят на Волге.

– Нам и не следует двигаться дальше!

Фабрициус объяснил мне, что летнее наступление провалилось. Его можно было бы считать успешным только в том случае, если бы удалось завоевать весь Северный Кавказ и прочно взять его под свой контроль. Сталинград не был взят. Оттуда надо было немедленно уходить. Однако, по всей вероятности, теперь уже слишком поздно. Всю группу армий «Юг» надо отводить на Дон.

– На самом деле если у высшего командования осталось хоть немного мужества, то войска следует отводить за Днепр. Только тогда мы сможем остановить наступление русских зимой.

– А если этого не сделать?

Фабрициус посмотрел на меня холодно и сказал – я запомнил его фразу слово в слово:

– Тогда партия проиграет эту войну.

Цыпленок был уже готов, и разговор у нас перешел на другие темы. Тем временем стемнело. Я провел ночь в штабе дивизии. Во время ужина генерал, которого мы дружески называли «его отцовское превосходительство», спросил меня, как я отношусь к тому, чтобы поехать домой в отпуск. Мы с Фабрициусом быстро переглянулись. Я поблагодарил генерала; через неделю я и на самом деле поехал в отпуск. После еды генерал показал мне дарственную саблю, которую ему в торжественной обстановке вручил совет старейшин карачаевцев, одного из кавказских горных народов, объявивших себя союзником Германии. Это был шедевр, выкованный одним из мастеров примерно в середине XVIII столетия.

Через 3 месяца на Керченском полуострове я встретил членов этого совета старейшин, которые направлялись в ссылку – правители народа, который в течение многих столетий боролся за свою свободу и утратил последнюю надежду на нее с уходом немцев. В этой населенной леммингами степи теперь уже вряд ли кто-то помнит, что эти благородные мужи с длинными бородами создали правительство свободных людей. Сегодня, может быть, из них в живых осталось только несколько человек, томящихся в концентрационных лагерях в Сибири.

Так уже было, когда греки радовались слезам троянцев. Таков закон жизни, что победа и слава одних оплачивается горем и слезами угнетенных и обездоленных.

Отпуск домой является одним из самых желанных подарков, который может преподнести судьба. Вы можете себе представить Одиссея, уезжающего из-под стен Трои на две недели домой на Итаку. Это относительно новое изобретение, специальное поощрение отдельному человеку, разработанное машиной массовой организации. Это попытка – довольно возвышенная – внести некоторые коррективы в планы бога войны.

В один прекрасный день билет до Итаки оказался у меня в руках. Давно забытые воспоминания о том человеке, которым я некогда был, вновь всплыли у меня в памяти. И разумеется – и даже превыше всего – о Пенелопе. Я буду отдыхать под оливками. Я буду сидеть у камина и предаваться воспоминаниям.

Но здесь был Эрих, который спрашивал о чем-то таком, чего никогда не было в ящике Пандоры. В Германии сигареты достать невозможно. Что я собираюсь курить?

Эрих был берлинцем, рожденным вблизи Ораниенбургских ворот. Хотя в наши дни их можно увидеть разве что лишь на старых литографиях, память о них все еще живет. Однажды сержант Фуш заметил саркастически, что через них, когда война закончится, наша рота войдет в Берлин. Через несколько лет безработный Эрих закончит свою карьеру сторожем в одной из школ в Цоссене. Небольшого роста, хитрый, остроумный, всегда имевший наготове веселую историю, он, вероятно, казался старшеклассникам экспертом в тех проделках, которым не учат в школе. Прекрасно играя в шахматы, имел выражение лица школьника, который изучает окружающий мир с изрядной долей скептицизма и которого трудно чем-либо удивить. «Я, глас народа, чувствую, что…» – часто любил повторять он, подобные избитые клише он постоянно приберегал для важных случаев. Эрих ненавидел любые проявления сентиментальности – и в этом я был с ним солидарен. Он также ненавидел сапоги, но в этом вопросе я не мог с ним согласиться. Вместо сапог постоянно носил грязные, рваные, открытые ботинки, все звали его Мокасином. Узнав о том, что я отправляюсь в отпуск, Эрих вручил мне небольшой запас сигарет.

С едой в Германии было плохо, и, как следствие, с собой в дорогу надо было брать запас провизии. Таким образом, возвращавшийся домой герой тащил с собой 2 тысячи километров с Кавказа гуся в небольшую тирольскую деревушку. Для этого, как точно знал Мокасин, мне необходимо иметь кожаный ремень, с помощью которого, при отъезде из Ростова, надо будет подвесить этого гуся на свежем воздухе, чтобы он не протух в жарко натопленном вагоне. Его будет время от времени обдавать паром из трубы, и постепенно он покроется ледяной коркой. Обычно на каждой из сторон идущего домой поезда висело от 40 до 50 замороженных птиц.

Я попрощался с Ромбахом. Мы не знали, встретимся ли мы когда-нибудь вновь. Сталинград был окружен, к тому же наступала суровая русская зима. В том месте, где находилась наша часть, все еще стояла осень, но оба мы уже знали, какими холодными и резкими бывают здесь порывы ветра. Естественно, я рассказал ему обо всем, что узнал от майора Фабрициуса. Возможно, что мы оба – однако нет, поскольку час расставания уже был близок, – возможно, он окажется здесь во втором Сталинграде, пока я буду отдыхать в безопасности на другом конце Европы. С другой стороны, я могу вернуться обратно как раз в тот самый момент, когда разразится эта катастрофа, а Ромбах как раз в это время поедет домой в отпуск. Молчаливое соглашение с богом войны представляло собой определенную лотерею.