мы обнаруживаем ряд пунктов, не только не являющихся требованиями Ломоносова, но прямо противоречащим им. Одновременно с этим мы не находим в проекте ряда требований Ломоносова, которые он энергично отстаивал в академии.

Шувалов не только присвоил себе авторство проекта и славу создателя университета. Он значительно испортил ломоносовский проект, внеся в него ряд положений, против которых с такой страстью боролся Ломоносов и другие передовые русские ученые в Академии Наук[255]. Исправления Шувалова были направлены на то, чтобы приспособить проект Ломоносова к классовым интересам дворянства.

Анализируя проект университета, мы ясно видим борьбу этих двух тенденций, видим в ряде статей компромисс между ними и порождаемые этим противоречия. Проект в том виде, как он дошел до нас, является результатом не дружеской беседы и обсуждения, а результатом борьбы[256]. Об остроте этой борьбы отчетливо говорит тот факт, что почти сорок лет спустя Шувалов хорошо помнил о ней. «С ним он составлял проект и устав Московского университета. Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях и хотел удержать вполне образец Лейденского, с несовместными вольностями»[257], — писал в своих воспоминаниях Тимковский, излагая рассказы Шувалова.

Каковы же основные положения ломоносовского проекта, придавшего деятельности Московского университета то демократическое, прогрессивное направление, которое обеспечило ему выдающуюся роль в истории передовой русской культуры и науки?

С самого начала необходимо оговорить, что ломоносовский проект являлся глубоко оригинальным. Он учитывал как конкретные исторические условия, в которых создавался университет, так и те специфические задачи, которые вставали перед ним в этих условиях. В спорах с Шуваловым, отстаивая свои требования, Ломоносов безусловно ссылался на опыт работы Лейденского и других западноевропейских университетов для того, чтобы обосновать необходимость отдельных пунктов в уставе университета. В своем письме к Шувалову он прямо писал: «Однако и тех совет Вашему превосходительству не бесполезен будет, которые сверх того университеты не токмо видали, но и в них несколько лет обучались, так что их учреждения, узаконения, обряды и обыкновения в уме их ясно и живо, как на картине, представляются» (стр. 275). Только в этом плане можно понимать фразу ломоносовского письма об учреждении Московского университета «по примеру иностранных» и только что цитированное утверждение Тимковского.

Мы решительно отвергаем утверждения Соловьева, Иконникова, Сыромятникова, Бахрушина и других, заявлявших, что проект Московского университета представляет собой лишь не совсем удачную копию западноевропейских университетских уставов. Ломоносовский проект был настолько же выше их, насколько его передовое материалистическое мировоззрение и научная деятельность были выше погрязшей в средневековой схоластике и теологии казенной западноевропейской науки.

Ломоносов знал, что немецкие университеты совершенно не годятся в качестве образца. Раздробленная на множество мелких княжеств, переживавшая застой в развитии промышленности, торговли и ремесла, Германия представляла из себя в это время «одну гниющую и разлагающуюся массу», где «никто не чувствовал себя хорошо». Сотни мелких князьков установили режим дикого произвола и бесчинства, грабили и разоряли страну. Дворянство «относилось к народу с большим пренебрежением, чем к собакам, и выжимало возможно больше денег из труда своих крепостных»[258]. Трусливая и неспособная к сколько-нибудь решительным выступлениям буржуазия покорно плелась в хвосте у дворянства, преследуя всякое проявление свободной мысли. Неудивительно, что в этих условиях в немецких университетах господствовала затхлая атмосфера ханжества, лицемерия и средневековой схоластики. Главным факультетом в них продолжал оставаться богословский. Профессора богословия задавали тон и зачастую определяли направление учебной и научной работы университетов. Рядом с враждебными ко всему новому богословами стояли занимавшиеся заумной и бесплодной казуистикой юристы. О научном уровне немецких университетов легко составить представление, если учесть, что среди трудов членов университетов и академий видное место занимали труды по магии, колдовству, астрологии, алхимии. В университетской науке Германии того времени наблюдался крайний упадок экспериментальной исследовательской работы. Отсталость немецкой университетской науки в середине XVIII века ярко выражалась в том, что ее вершиной являлось «вольфианство», которое, по правильной характеристике А. Морозова, «противостояло передовым тенденциям идеологического развития — смелому антифеодальному натиску энциклопедистов, материалистической философии и свободной от богословского закваса эмпирической науке». Что же касается самого Вольфа, то он «как бы изобрел «новую схоластику», которая была не только тесно связана со старой религиозной схоластикой, но и стремилась вобрать в себя материал новой опытной науки»[259].

В отличие от немецких и других западноевропейских университов, Ломоносов настаивает на подчеркнуто светском характере преподавания в Московском университете. В нем не только отсутствовал богословский факультет, но даже изучение богословия не предусматривалось. «Хотя во всяком университете кроме философских наук и юриспруденции можно такожде должны быть предлагаемые богословские знания, однако попечение о богословии справедливо оставляется св. синоду» — уклончиво говорилось в проекте (§ 4)[260]. На деле это означало, что для изучения богословских наук существуют духовные семинарии; в университет же им доступа нет. Не вызывает никаких сомнений, что автором этого пункта был не Шувалов, а Ломоносов. Нам известно отношение к религии и того, и другого. Кроме того, формулировка пункта совпадает с тем, что писал Ломоносов еще в 1748 г. «в университете неотменно должно быть трем факультетам: юридическому, медицинскому и философскому (богословский оставляю синодальным училищам)»[261].

Этот пункт проекта имел огромное прогрессивное значение. Он способствовал освобождению науки от религиозных пут и создавал более благоприятные условия для развития материализма[262].

Одновременно с этим проект показывает, что Ломоносову не удалось добиться осуществления всех своих требований в этом вопросе. Известно, что он настаивал не только на изгнании теологии из учебных заведений, но и на решительном запрещении церковникам вмешиваться в дела науки и выступать против теорий и открытий, противоречащих «священному писанию». «Духовенству к учениям правду физическую для пользы и просвещения показующим не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях»[263], — писал он. Это требование Ломоносова не вошло в проект, конечно, потому, что на него никак не мог согласиться Шувалов, старательно заботившийся, чтобы в речах и книгах профессоров университета не было ничего противоречащего религиозным догмам.

Насколько необходимо и правильно было требование Ломоносова, убедительно показывает выговор, полученный Иваном Третьяковым за то, что он 22 апреля 1768 года произнес речь, полную самых резких выпадов против церкви и той крайне вредной роли, которую играла она по отношению к науке[264]. Еще более ярко об этом говорит осуждение и публичное сожжение атеистической диссертации Дмитрия Аничкова по доносу духовных и светских реакционеров в 1769 году.

Представители реакционной науки никак не могли примириться с отсутствием богословского факультета. В их глазах это было одним из главных «пороков» Московского университета