Закутанные в тяжелые шали, они медленно побрели по дороге, увязая в сугробах.

Путь до Еловой недолог, каких-нибудь полчаса в летнее время, но на этот раз он занял у них более часу — ветер намел на дороге высокие снежные сугробы. Капцы, юбки промокли у них до самых колен, от изнурительной ходьбы вспотели головы под тяжелыми шалями.

Они были рады-радехоньки, когда доплелись наконец до домика Яна Дюрчака и смогли отдышаться.

— Ну, рассказывайте, — прямо с порога попросила его Порубячиха. — Своими глазами все видели — это главное. Поэтому мы к вам вдвоем и пришли. У соседки муж на русском фронте, у меня — на итальянском. Да какая тут разница, один черт небось. Ну скажите, как там было, на итальянском?

Дюрчак, открыв рот, собрался было ответить по-своему, спокойно и рассудительно, но тетка Порубячиха сама выплеснула все новости, какие окольным путем дошли до нее из его же рассказов. Она пристально глядела на этого сухонького человечка и говорила без умолку — язык ее никогда не знал покоя.

— Слыхать, на фронтах голодают. Правда ли это, Яно? — И сама тут же ответила: — Да и откуда там взяться хлебу, когда тут его нет. Откуда, скажите? Ведь эти-то господа, что драку затеяли, тоже, поди, не волшебники!

Тут заговорил и Яно Дюрчак:

— Ясное дело, чудес на свете не бывает. Иной раз крошки из рюкзака вытряхивали и ели. А уж до чего злились, если остатки хлеба крысы сжирали! Кишмя кишела эта нечисть. Да, бывали такие, что и крысами не брезговали.

У нашей мамы мороз по коже прошел, но она постаралась не выказать своего отвращения.

Тетка же вся передернулась.

— Бррр! — фыркнула она брезгливо.

Дюрчак только головой кивнул: что поделаешь, раз так было.

Тут вошла в горницу Дюрчакова сестра и поставила перед гостьями жестяное блюдо с печеными яблоками. Она тоже была худая, но на голову выше брата. Она не улыбалась, но в лице ее было что-то очень притягивающее. Неопределенного цвета глаза уже издали ласкали человека. Платье на ней выгоревшее, на локтях ветхое. По нему видно, что живет бедно.

— Кушайте на здоровье, — угощала она, — обогрейтесь.

Мама улыбкой поблагодарила ее.

Тетка Порубячиха не переставала фыркать и гадливо дергаться.

— Ну, молчали бы уж о крысах, либо яблоками не угощали. Как же одно с другим вяжется?

Но она первая схватила яблоко и с аппетитом стала его есть.

— И как они войну собираются выиграть, ежели солдатам есть не дают? — продолжала мама прерванный разговор.

— Ну не то чтоб совсем не дают, — растолковывал Дюрчак, надкусывая запеченную шкурку яблока. — Не совсем, конечно. Каждому солдату выдали по две банки консервов на случай крайней нужды. Открывать их разрешалось только по особому приказу. Но нашлись и такие, что съели консервы, не дожидаясь приказа. Вот и наказали их — подвесили за руки на два часа. А тех, кто терял сознание, окатывали холодной водой. Только это страшное наказание не остановило голодающих. Хуже другое… Съешь консервы, а завтра опять голод душит. Вот так оно и шло.

— Боже праведный, ужас-то какой! — сказала мама.

— Ужас, ясное дело, — согласился он и, будто назло этому ужасу, усмехнулся. — А может, это так и должно быть, чтобы люди научились думать. Должен же, в конце концов, каждый задаться вопросом: «Кто виноват в том, что мы голодаем?» На войне быстро понимаешь цену тому, что нам священник с амвона напел: бог, мол, посылает войну в наказание за грехи наши. Как добрый христианин, ты пробуешь молиться. Пробуешь каяться. Да что толку? Желудок все одно с голодухи урчит. Над головой пули свищут, перед окопами гранаты рвут землю, пушки лес крушат. А как стихнет все малость, находится минута-другая поразмыслить, со стороны взглянуть на себя. Мешок костей да впалый живот, как пустая квашня. Что с того, если тебя и величают в армейских приказах солдатом австро-венгерской монархии. Веришь только тому, что видишь своими глазами. Мешок костей да впалый живот, как пустая квашня. И вот закипает в тебе злоба против войны и тех, кто ее выдумал. И начинаешь искать виноватого. Не сам я до такого додумался, соседки мои, но когда многие думают, так многое и надумают. Один наш солдат нарисовал картинку: пузатый, оплывший жиром богатей. Удобно этак сидит в своей горнице и дымит пахучей сигарой. А в голове у него вместо разума дьявол. Этот-то дьявол и придумал для людей ад на земле. Придумал и войну эту проклятую. Картинка переходила из рук в руки. На ней только и было написано: «Ребята, кому нужен ад на земле?» Кто-то взял и приписал еще под этим рисунком твердой рукой: «Кто этот ад выдумал, пусть сам туда и катится!» Вот так, соседушки: вроде бы обычный рисунок да под ним несколько слов голодающих солдат, но кто в руках его подержал, поди, призадумается.

Женщины сидели почти не дыша. Мама с таким живым участием переживала каждое слово Дюрчака, точно видела своими глазами весь этот бессмысленный ужас, это проклятое пекло. Она содрогалась при мысли, что и ее муж, чистый, ни в чем не повинный человек, проходит по этому аду, только в другой стороне света.

Тетка Порубячиха взяла и второе яблоко, ела его, похваливая, с еще большим наслаждением да все дивилась рассказам Дюрчака. Чувства свои она выражала громко, то и дело подталкивала маму локтем, желая и в ней пробудить подобную живость.

— Ну и дела, ну и дела, — повторяла тетка. — Думала, вы только всего-то и скажете, встречали моего или нет, а вы тут вон сколько всего нарассказывали. Да и то небось малая доля того, что вам довелось пережить.

Было заметно, что Дюрчак утомился. Он на время умолк, доел яблоко, огрызок положил возле тарелки.

— И вы скушайте, — предложил он маме.

— Спасибо, — ответила мама и откровенно сказала, что охотнее возьмет одно яблочко детям. — Так уж у нас повелось: стоит мне уйти из дому, как они ждут не дождутся, с чем ворочусь.

Дюрчак тут же кликнул сестру,