звука не могла из себя выдавить. Однажды мать отправила ее — хоть и такую робкую — в Микулаш за кожей на сапоги. Воротилась она без кожи, но с неожиданной новостью: один работник с кожемятни обещался раздобыть кожу и принести ее сам, потому как все равно у него дела в этом крае. Пришел он две недели спустя с готовыми сапогами. Тера вся разрумянилась. Мать тут же заприметила, что дочь не робеет перед ним, как перед другими, бывало, а напротив, заглядывает ему в глаза, ловит каждое слово, точно чувствует своим девичьим сердцем, что в жизни ее случится особое. Оно и случилось. Смуглый кожевенник предложил Тере пойти за него. Мать и слышать не хотела об этом. И не потому, что Тера была бы первой девушкой из нашего края, собравшейся выйти замуж в Липтов[16], она никак не могла представить себе, что дочь ее станет женой кожевенника. Газда — это все-таки газда, пусть у него даже самый крохотный клочок земли. Но Тера слышать ничего не хотела, и матери так и не удалось разорвать эту непонятную связь. Свадьба была невеселой. Но тем веселее была жизнь молодых. Им, пожалуй, и голубок с горлицей могли бы позавидовать. В конце концов и мать смягчилась, стали они навещать друг друга. После каждой встречи тетка Мацухова становилась все улыбчивей, пока совсем не повеселела. Нет-нет да и сорвется с губ похвала зятю из Микулаша. Он считался хорошим работником, а уж человеком — лучше и не сыскать. С некоторых пор тетка стала поговаривать, что хозяйство еще не все: куда важнее сердце, разум да работящие руки.

— И вправду наука мне теперь на всю жизнь, — повторяла она, — оттого и тебе все толкую: не отчаивайся, крепись. Даже из-за сына не извожу себя я печалью. Во мне не то что одна вера — целых сто: придет он с войны. Уверуй и ты, сразу тебе станет легче.

— С этим я уже давно справилась, только матери с малыми детьми куда тяжелей.

Я шла, не отставая, за плугом, вдоль распаханной борозды. Колупала дареное яичко, а ветер уносил скорлупу. Черные кудряшки прыгали у меня по спине, о колени бился подол сборчатой юбки.

На меже мы остановились, стали поворачивать плуг. Корова меж тем потянулась к вязанке сена на меже, и из ярма выскочила правая притыка[17].

Пришлось остановиться, и тетушка принялась снова запрягать корову.

Тут забили колокола в городе, а следом в двух соседних деревнях. Густой перезвон несся через ложбины полей, возвещая полдень.

— Да уж не впрягай, — сказала мама, — зададим им сена и сами отдохнем, пополдничаем, коль время пришло. С утра мы с тобой в работе — заслужили, небось.

Мы сели на бугорок завтракать. Перед нами лежала долина, по которой змейкой тянулась дорога, окаймленная канавой и кустарником. На ней послышался топот копыт, хотя телеги еще не было видно. Только какое-то время спустя показалась господская коляска.

По берегу, прихрамывая, шагал Петрань с мотыгой на плече. Ногу покалечило ему когда-то давно на лесопилке циркулярной пилой. Он шел, погруженный в свои думы. Вдруг за спиной загрохотала коляска; он точно очнулся от своих мыслей и стал усердно кланяться. Только чуть погодя он заметил, что коляска пустая. В ней сидел один кучер в зашнурованном кафтане. У кучера даже губы растянулись в улыбке, когда он увидел, как Петрань бьет поклоны: того и гляди, пополам переломится.

— А ну как паны его не услышат, — разражается тетка Мацухова смачным заразительным смехом, — хвастается, что они вот-вот в бары выходят. В костеле Петраниха с дочками на господских местах рассиживает, когда там господ нету, а как панская коляска на дороге покажется, старикашка чуть носом землю не роет.

Тетка Мацухова смеялась так громко, что Петрань оглянулся, сконфуженно втянул в плечи голову и заковылял вдоль берега. Нарочно сошел с межи, чтобы с нами не встретиться.

Но у тетушки кровь играет, покоя не дает.

— Эй, Цирилка, чего нас обходишь? — кричит ему. — Хоть мы и не в коляске, а поклониться нам не грех…

Петрань и бровью не повел, только ускорил шаг и замелькал в просветах кустарника вдоль межи, точно за ним кто-то гнался.

— Цирилка, не брезгуй мной, — ворковала елейным голосом тетушка, — чего доброго, еще пригожусь: у тебя небось четыре дочки на выданье, а у меня сын. Не засидеться бы им в девках, у Библии зятя не вымолишь…

У Петраня голову из плеч так и вышибло. Злобно засопев, он швырнул в тетку Мацухову мотыгой.

— Ну ж и веселая пахота, — сказала она, увидев как мотыга, выскользнув из рук Петраня, едва перелетела межу.

Петрань изо всех сил старался побыстрее убраться с глаз озорной тетки Мацуховой.

Дойдя до своего поля, он стал ковырять у канавы мотыгой, а тетка Мацухова шепнула маме, что у него все посевы в лужах. Кто-то, якобы по злобе, направил на его поле воду из ручья.

— Я-то знаю кто, — подмигнула она маме, — сама видела.

Она пригнулась к маме и с удовольствием шепнула, что сделал это барабанщик Шимон Яворка. Уж верно, из-за тех серег, что Петраниха за кило муки вытянула из ушей его крестницы.

Урожай в этот второй военный год выдался на редкость богатый. Ветер с трудом колыхал затяжелевшие колосья. Поля пожелтели, точно кто осыпал их золотом. А стали жатву свозить в риги, возы так и трещали под грузом громадных снопов. В молотьбу на токах раздавались даже песни. Народ радовался, что хлеба наконец будет вдоволь.

И наша мама, повеселев, молотила. А то вдруг отложит цеп и станет пересыпать в ладонях зерно, точно самую большую драгоценность, налюбоваться не может. И холод, должно быть, ей нипочем, тепло становится от одной мысли, что сберегла все же хозяйство и, главное, поле на Брезовце, спокон веку такое обильное и благодатное.

Мамину радость, как никто, разделял Матько Феранец. Частенько бросал он в эти дни работу на городских панов и прибегал к нам помочь с молотьбой.

— Зерно, оно дороже денег, хозяйка, — твердил он, и добрая, чуть приметная улыбка освещала его лицо. — Знатный хлебушек из него выйдет. Я бы целый каравай проглотил