Она остановила бы часы. В любой день. В любой момент.

Не исключено, что удовлетворение жизнью – одно из ее больших достоинств. Она ценит то, что имеет. К ней прижимается теплое тело сына, и этого почти достаточно, чтобы перечеркнуть все остальное.

Только вот ладонь у нее опять мокрая, и по пальцам стекает кровь.

Она поднимает руку, чтобы перевязать чем-нибудь пораненную ладонь, но замечает еще одну кровоточащую ранку над запястьем. Не сразу до нее доходит, что она поранилась об острый край камня.

Не найдя, чем перевязать ранку, она прижимает руку к юбке.

Ей хотелось бы остановить те часы. Скоро она увидит свое отражение в зеркале, когда на ней будет кружевная ночная сорочка, может быть, та, с прозрачным лифом и разрезами до бедра, которую иногда ее просит надеть Пол, и она подумает: «Однажды я не смогу это надеть. Однажды у меня будет отвислая кожа со складками жира, и я стану старухой, которой не пристало носить сексуальное белье, и однажды Пол умрет, и, так или иначе, носить это белье будет не для кого». Или она будет делать колесо для Линкольна, считая – восемнадцать, девятнадцать, двадцать – и какой-то частью своего существа гордясь и радуясь, а другой частью думая: «Когда-нибудь я не смогу делать колесо, но надеюсь, он запомнит те дни, когда я могла. А если завтра я погибну в автомобильной аварии, будет ли он вспоминать меня прежнюю, вспоминать, как мы произносили волшебные слова, чтобы сигнал светофора переключился на зеленый, и как мы превращали обеденный стол в крепость?»

Она не помнит, когда начала представлять себе конец всего. Возможно, толчком послужило то, что ей недавно исполнилось сорок. А возможно, с того момента, как Линкольн стал превращаться из ребенка в мальчика, он начал подталкивать ее к этому. Она осознавала, что скоро он начнет от нее отдаляться, пока наконец не вырастет и не исчезнет совсем. Наверное, эти черные мысли посещают ее, поскольку больше всего она хочет, чтобы жизнь оставалась в точности такой, как сейчас, ни в чем не изменяясь, и, может быть, она любит эту жизнь еще больше, потому что знает: она не вечна. Неужели у всех людей возникают подобные мысли об автомобильных авариях и мертвых мужьях или она просто ненормальная? – недоумевает Джоан.

– Что случилось с моим «Поворотом на Трансильванию»? – спрашивает бас из динамика.

У Линкольна в пачке остался один крекер. Пора двигаться. Им надо найти какое-то более удаленное место.

Нет. Она должна решить, что будет делать дальше. Нет необходимости выходить на освещенное место, пока она точно не решит, куда они пойдут. А Линкольн такой тихий, такой спокойный. Когда он такой тихий, они почти невидимы. Но как только они тронутся с места, она должна выбрать направление, решив, пройдут они мимо мусорного бака или обойдут его.

Пораненная рука пульсирует, и, чтобы унять боль, ей хочется почесать ладонь о камень.

Подобное желание пугает ее. Она не из тех, кому часто приходят в голову такие мысли.

– Хочешь доесть шоколадный батончик? – спрашивает она Линкольна.

Одной рукой он вытаскивает последний крекер, а другую протягивает за шоколадкой.

– Да, пожалуйста, – шепчет он.

Она вручает ему батончик. Что-то мохнатое быстро проползает по ее ноге, и Джоан старается не смотреть вниз. Она научилась этому в доме матери: если не смотреть, можно сделать вид, что ничего не было.

И все же воображение разыгралось. Она думает о блестящем черном панцире и шевелящихся усиках.

В фильме «Пугало и миссис Кинг» есть эпизод, где Ли с Амандой, прячась в болоте, жмутся друг к другу в зарослях растений, как они сейчас. Аманда дрожит, и Ли обнимает ее. Это секрет Джоан. Она никому не может признаться, сколько раз пересматривала эпизоды из этого фильма. Иногда ей кажется, что ее увлечение этим фильмом сродни пристрастию к алкоголю или порно. Время от времени она сбегает из своего домашнего офиса и в обеденное время пробирается в кино. А случается, что ночью вылезает из кровати, целует Пола в плечо и до трех часов смотрит телевизор.

Ей не следует сейчас думать о телевизоре. Или, может быть, следует. Есть вещи и похуже.

Она привыкла считать Брюса Бокслейтнера красавцем и по-прежнему думает, что в 1980-е годы он таким и был. Стоит ей захотеть, и перед ней возникает тот его облик, потому что эти люди – нет, это не люди, они персонажи – совсем не изменились. Она привыкла считать, что Ли и Аманда – взрослые, а теперь она старше их. Они великолепно сохранились.

Когда она была маленькой, то частенько сидела на сверкающем полу гостиной рядом с кофейным столиком, скользким от полировки, на которую ее мать не скупилась. Но еще хуже был гладкий пол, по которому, как по льду, бесшумно скользили тараканы. Тараканы были всегда, поскольку мать опасалась, что от яда может погибнуть их собака. Едва вернувшись из школы, Джоан включала телевизор. Неужели она одна не хотела уходить из школы? Одна медленно выходила за дверь, когда звучал последний звонок? Одна заглядывала в классы – нет ли учителя, которого можно хитростью вовлечь в разговор, и, может быть, даже присесть на краешек его стола, чтобы завладеть его вниманием? Учителя любили ее. В шестом классе для танца вокруг майского дерева учителя выбрали всего двенадцать девочек, в том числе и ее. Долгие часы репетиций после школы. Господи, домой она приходила уже в темноте!

Но в школе нельзя было оставаться вечно. Итак, она включала телевизор и смотрела свои передачи, пока мама не вернется домой, и тогда телевизором завладевала она – у нее были свои передачи. Джоан дожидалась позднего вечера, когда мать ложилась спать, а потом возвращалась в гостиную и садилась так близко к телевизору, что приходилось задирать голову. Пульт они потеряли уже давно, но не только это заставляло ее сидеть близко: создавалось ощущение, будто она как бы залезает в телевизор. И она была счастлива. Но иногда, когда она сидела босая в темноте со скрещенными ногами на гладком-гладком полу, на лодыжку или кончик пальца заползал таракан, и она, сдерживая крик, устремлялась к дивану. Но она всегда возвращалась к телику, даже если не знала, куда уполз таракан, и ей приходилось заглядывать под стулья. Самый ужас наступал в первый момент, когда она краем глаза замечала ползущий темный силуэт. Ей никогда не удавалось подобраться к ним близко и убить. Единственное, что она могла, – это швырять в них тапками, а иногда она брызгала на них лаком для волос, пока не утонут. Ей нравилось наблюдать за тем, как они погибают. Но, несмотря на тараканов, она возвращалась к телевизору. Она не могла без него.

Лампочка спрайта на автомате мигает, как азбука Морзе. Линкольн продолжает жевать. Из динамиков несется: «На кладбище грохот стоял…»

Она, бывало, посмотрит эпизод из «Пугало и миссис Кинг», а потом перемотает назад и вновь пересмотрит лучшие куски. Перемотка, пауза, повтор. Перемотка, пауза, повтор. Она помнит эпизод, в котором Ли с Амандой входят в гостиницу и, взявшись за руки, заходят в лифт, а потом он отпускает ее, чтобы нажать на кнопку, и Аманда протягивает к нему руку, и, когда он понимает, что она тянется к нему, на лице его появляется такое чудесное выражение. Джоан сотни раз пересматривала этот эпизод. Это было в те времена, когда Ли и Аманда были влюблены друг в друга, но не признавались в этом, и каждый взгляд был таким важным. Джоан спрашивала себя, будет ли кто-нибудь когда-нибудь вот так смотреть на нее.