— Вчера вечером, — добавил Арто, — когда ты в поезде так нежно говорила, мне показалось, что своей отстраненностью я тебя обидел.

— Нет, я объяснила твое состояние тем, что ты поглощен творческими поисками. Мне известно, что, когда человек творит, он полностью погружен в мир своего воображения, так что ему трудно выйти оттуда в реальный мир и окунуться в него, особенно, если этот мир — легкомысленный.

— Все это было слишком удивительным. Это пугает меня. Я слишком долго жил в полном моральном одиночестве, в духовном одиночестве. Населить свой мир людьми легко, но это меня не устраивает.

Арто опустил руку мне на колено. Меня поразило, что он сделал физический жест. Я не отреагировала. Потом я сказала: «Ты больше не будешь испытывать такого духовного одиночества». Своим определением, подумалось мне, я отодвину вопрос, который увидела в его глазах и который повис над нами, вопрос столь же загадочный, как и природа нашей связи. Он убрал руку. Мы сидели молча. Его глаза казались очень красивыми. Они были наполнены серьезностью, тайной, чудом; это был poéte maudit[1], на мгновение вышедший из своего ада. Я попросила его почитать что-нибудь из его книги.

Он сказал, что, когда навещал Стиля, тот из ревности пытался заставить его выглядеть более левым и смешным. Я знаю, что это так. Также я поняла, что Стиль с раздражением наблюдал за моим все возрастающим интересом к Арто. И снова мне стало ясно, что единственный возможный для меня путь — через воображение. Стиль — красивый, притягательный, но обыкновенный. Арто же — страдающий и вдохновенный.

Он пытается выявить смысл моего имени. Анаис, Анахита, персидская богиня луны. Анаис — мое греческое внешнее Я, очаровательное, блистательное, а не мое мрачное Я. А где же мое мрачное Я, которое совпадает с отчаяниями Арто? В дневнике. Сокрытое.

В ночь после того как у меня был Арто, мне приснилось, что он овладел мной и что меня поразила его страстность. Но, проснувшись, я совсем не ощущала, что именно таким был характер моей связи с Арто. В снах я сплю со всеми. Двенадцать комнат во сне? Прошлое, настоящее и будущее? Я должна бы уметь улавливать атмосферу снов лучше, чем кто-либо. Я провожу в них так много времени, руководствуясь ощущениями, впечатлениями, интуицией и доверяя им.

Тропическая погода. Блаженство. Благость.

Я не вполне описала, какое возбуждение, наплыв чувств, прозрачную открытость, ужасные вспышки несдержанности, эмоций я испытывала во время беседы с Арто. Напряженность самого Арто была слишком очевидной, ее выдавали его глаза. Но мгновения, когда мне казалось, что я уплываю, являются настолько интимными, что другие могут принять за любовь то, что на самом деле является страстной дружбой. Слишком много тепла.

Любить, любить, любить, как может любить только художник, поэт, влюбленный в мир, любить всеми своими чувствами, обожать все живое, соблазнять весь мир песнями, танцами, поэзией, музыкой, обладать огромной страстью к жизни, страстью ко всем ее ликам, этапам, содержимому, нюансам, к мужчине, женщине, ребенку, к солнцу, нервам, боли, к испарине, выступающей на лице Арто от нервного напряжения. Арто наблюдает за сосудами из облаков и запинается, когда читает свои ранние стихотворения.

Страх Арто, сон о том, как я убаюкиваю и успокаиваю мужчин, которых терзала днем, любовь к творениям, к стихотворениям, к снам о мужчинах… любовь.

Я встречаюсь с Арто в кафе, и он приветствует меня с искаженным лицом. «Я — ясновидящий. Я вижу, что ты не придавала никакого значения тому, что вчера говорила. Сразу после нашего разговора в саду ты стала отчужденной, лицо — непроницаемым. Ты избегала моих прикосновений. Ты убежала».

— Но и речи не было о плотской любви… После всего, что я сказала, мне показалось, что ты придал моим словам обычное человеческое истолкование.

— Тогда о чем же была речь?

— О духовном родстве, дружбе, понимании, воображаемых связях.

— Но мы же люди!

Я забыла последовательность наших фраз. Мне было ясно одно: я не хочу иметь с Арто физических отношений. Мы куда-то брели. Когда он сказал: «Мы идем в ногу. Это божественно, когда идешь с кем-то, кто шагает точно в таком же ритме. Тогда прогулка превращается в эйфорию», мне все это начало казаться нереальным. Я больше не пребывала в собственном теле. Я вышла наружу из своей телесной оболочки. Я чувствовала и видела, что Арто смотрит на меня с обожанием. Я видела, как он рассматривает мои сандалии; я видела, как колышется мое легкое летнее платье, по которому пробегают волны от каждого порыва ветерка; я видела свою обнаженную руку, а на ней — руку Арто; и я видела мимолетную радость на его лице, ощущая при этом ужасную жалость к больному, измученному безумцу, ненормальному, гиперчувствительному.

У Французской академии мы поцеловались, и я выдумала для него историю о том, что являюсь существом раздвоенным, что не могу одновременно любить плотски и в воображении. Я продолжала развивать историю о своей раздвоенности и сказала: «В тебе я люблю поэта».

Это его тронуло, но не ущемило его гордыню. «Ты такая же, как я, все как у меня, — сказал он. — Живые люди мне кажутся призраками, я сомневаюсь в жизни и боюсь ее, все это представляется мне слишком нереальным; я пытаюсь в нее войти, стать частью ее. Но я считал, что ты более земная, чем я, — при твоем скольжении, при твоих вибрациях. Я еще никогда не встречал женщину, в которой было бы так много духовного, но при этом ты теплая. Меня в тебе пугает все: огромные глаза, увеличенные глаза, невероятные глаза, невероятно чистые, прозрачные; казалось, что в них нет никакой тайны, что можно заглянуть сквозь них, даже сквозь тебя, но однако под этой ясностью, за этими обнаженными, сказочными глазами скрываются бесконечные тайны…»

Эти слова мне польстили, а Арто умолял: «Кого ты любишь? Мне известно, что тебя любят Альенде, Стиль и многие другие, но кого ты сама любишь?»

— Мягкая, хрупкая и предательская, — сказал он. — Люди считают меня сумасшедшим. Ты тоже считаешь меня сумасшедшим? И это тебя пугает?

По его глазам в этот момент я знала, что это действительно так и что я люблю его безумие. Я посмотрела на его губы, края которых почернели от опиума, на губы, целовать которые мне не хотелось. Поцелуй Арто увлек бы меня в сторону смерти, безумия, а я знала, что ему хотелось бы при помощи любви женщины вернуться к жизни в новом воплощении, перерожденным, согретым, но из-за нереальности его жизни человеческая любовь была ему заказана. Чтобы его не обидеть, я придумала миф о своей раздвоенной любви, в которой дух и плоть никогда не соединяются.

Он сказал: «Я никогда не предполагал, что обнаружу в тебе свое собственное безумие».

Арто сидел в Академии, брызжа поэзией, говоря о магии: «Я — Гелиогабал, сумасшедший римский император», — потому что он в тот момент становится тем, о ком пишет. В такси он откинул волосы с искаженного лица. Прелесть солнечного дня его не волновала. Он поднялся в такси в полный рост и, протянув руки, указал на уличную толпу: «Скоро свершится революция. Все это будет разрушено. Мир должен быть разрушен. Он прогнил и полон уродства. Поверь мне, он заполнен мумиями. Упадок Рима. Смерть. Мне хотелось создать театр, который вызывал бы шок, гальванизировал людей, приводил их в чувство».