Я решил, что эти полицейские заодно с «ними» — с теми, что хотят меня убить. Но они не видели, что я у них за спиной. Я убедил себя, что, если сяду в их машину, они не смогут меня пристрелить. Я рванул изо всех сил, подбежал к патрульной машине и глухо шлепнулся на жесткое заднее сиденье. После этого я принялся слезно просить полицейских, чтобы те меня не убивали.

— Не стреляйте! Не стреляйте! Не стреляйте! — истошно вопил я.

Сказать, что они были напуганы, — ничего не сказать. — КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ТУТ ДЕЛАЕШЬ? ОТКУДА ТЫ ВЗЯЛСЯ? — заорал один из них.

— Прошу, не стреляйте! Прошу, не стреляйте!

— Что с тобой? — кричал он.

— Прошу, не стреляйте!

— Выходим из машины. Руки за голову!

Эти слова окатили меня ледяным душем, и я мигом протрезвел. Понимая, что я пребываю в наркотическом бреду и что у меня крэк-трубочка в заднем кармане джинсов, я похолодел. Осторожно, не совершая резких движений, я выбрался из машины и достал трубочку.

— Что ты делаешь? — спросил полицейский.

Если я разобью трубочку, они не смогут использовать ее как вещдок против меня. Я швырнул трубочку прямо на горячий асфальт. Она дважды подпрыгнула и приземлилась между нами целая и невредимая.

Полицейский уставился на нее, затем посмотрел на меня и покачал головой.

— Ты — безмозглый кретин. Что тебе мешало выбросить ее на улицу?

— А сейчас я могу ее выбросить? — спросил я.

— Нет. Руки за голову. Ты арестован.

С этими словами он подтолкнул меня к машине и обыскал, затем зачитал мне мои права и посадил обратно в патрульную машину. Проверяя мое водительское удостоверение, он спросил: «Что означает Халил?»

— Это арабское имя. У меня отец палестинец.

— У меня тоже папа араб, — сказал он. — Репутация нашего народа и так испорчена, а здесь еще появляешься ты и ведешь себя как придурок. Другой бы постеснялся.

— Не могли бы вы меня отпустить? Обещаю, я обращусь за помощью.

Он поколебался, но сначала решил пробить меня в базе данных. База выдала судебные распоряжения на мой арест. Их было много. Очевидно, я не являлся по вызовам в суд, — я понятия не имел, в какие дни были эти вызовы и почему меня вообще туда вызывали.

С этой ночи начался долгий и тяжелый процесс следственных мероприятий в лос-анджелесской окружной тюрьме. Я плакал. Меня сажали в техасскую тюрьму за марихуану, задерживали в полицейском участке Лост-Хиллс в Малибу, но на этот раз все было гораздо хуже. Я слышал истории про лос-анджелесскую тюрьму, но какие бы ужасные вещи мне ни рассказывали, они не шли ни в какое сравнение с тем, что ждало меня впереди.

* * *

Меня оформляли и водили по камерам. Было адски холодно, и я чувствовал, как ломка на мягких лапах медленно подкрадывается ко мне. Они раздели меня догола, вставляли трубку в задний проход, сняли отпечатки пальцев, сделали фото. Затем меня поместили в Стеклянный Дом. Это здание располагается напротив лос-анджелесской тюрьмы. Там я ждал пересылки. Внутри стоял отвратительный запах, — наверное, так пахнет разлагающаяся плоть. Здание было переполнено бомжами, гангстерами, убийцами, насильниками. Не было никакого разделения. Я провел там два дня. К этому времени ломка меня замучила. Началась нестерпимая тошнота. Я покрылся холодным потом и безостановочно трясся. Я пытался заснуть, но ничего не получалось.

В итоге, когда меня перевели в окружную тюрьму через улицу, у меня возникло странное ощущение дежа вю. Нас снова раздели догола и выдали униформу. Мне было ужасно холодно. Я трясся и потел одновременно. Нас водили из камеры в камеру, на нас все время кричали. Смесь запахов, источаемых телами сокамерников, превращалась в самое тошнотворное и смрадное зловоние, которое когда-либо чуял мой нос. Этот смрад был еще хуже, чем в Стеклянном Доме, — смесь порока, падения, дерьма, крови, мочи…

Всякий раз, когда нас переводили в другую камеру, мы должны были сесть на ледяной бетонный пол. Мы сидели, жались друг к другу, мои коленки утыкались в чью-то спину, а чьи-то еще коленки утыкались в мою. Мы были скотиной в загоне.

Когда мы переместились во вторую камеру, я расположился на полу, тесно прижал колени к груди и засунул руки в подмышки, пытаясь согреться. Мое внимание привлек один из зэков. Он пристально смотрел на меня. Вид у него был какой-то нездешний, — это был довольно симпатичный белый человек с большими и голубыми, как ледышки, глазами. Но стоило ему заговорить, как впечатление о нем резко испортилось. Его зубы, или то, что от них осталось, были в отвратительном состоянии — черные и гнилые.

— В первый раз? — поинтересовался он.

— Что? — спросил я, смущенный его вопросом.

Скрипучим голосом он повторил:

— В первый раз здесь?

— Первый раз… Что?

Он поднял голову и повысил голос:

— В первый раз сидишь в тюрьме, парень?

— Да, нет, я хочу сказать… Не знаю… вроде бы… А, здесь… Ага. Я имею в виду, что никогда не был в лос-анджелесской тюрьме до сих пор.

Он не обратил внимания на мое заикание. Он улыбнулся широкой, щербатой, сатанинской улыбкой и сказал:

— Добро пожаловать в систему, парень.

— То есть?

Его смех длился целую вечность. Он расхохотался до слез, потом повторил:

— Добро пожаловать в систему, парень. Как только сюда попадешь, обратно уже не выберешься.

— Нет, нет и еще раз нет, — запротестовал я. — Я просто перебрал. Я залез в машину с полицейскими. Нет, это больше никогда не повторится. Я не вернусь обратно.

Он снова загоготал, только на этот раз вместе с ним дружно гоготали и другие сокамерники. Я поежился. Его отвратительный скрипучий голос звенел в моей голове: «Добро пожаловать в систему, парень».

Противный запах усиливался, и меня подташнивало. Воняло гноем, смертью, СПИДом. Я гнил заживо. Мы гнили заживо. Все мы гнили заживо. Одна большая колония прокаженных, грешников, неудачников, отщепенцев, воров и убийц.

Вместе со мной сидели несколько блатных. Благодаря своему положению, они спали на свободных нарах. Они отбирали все рулоны туалетной бумаги и подкладывали себе под голову вместо подушек. Их шестерки следили, чтобы им не докучали другие сокамерники. Я был вынужден опять подтираться рукой. Это было уже слишком. Я срал и блевал.

Я лежал на полу камеры, корчился, стонал, дрожал и трясся в конвульсиях. Всем было пофиг. Другие сокамерники хохотали и наступали на меня, проходя мимо к параше.

— Хорошо тебе от твоей наркоты, дятел?

Я больше не мог терпеть этого ужаса и сделал глупейшую ошибку. Я встал, подошел к одному из блатных и попросил у него туалетной бумаги. Он взвился от возмущения, а один из его молодых шестерок накинул на меня бельевую веревку, оттащил в сторону и заорал: «Что ты себе позволяешь, парень? Что ты себе позволяешь? Не гляди на него! Что ты себе позволяешь? Не гляди на меня!»