Трагические события 1917 года в России вынудили Гумилева оставить военную службу в экспедиционном корпусе в Париже. Некоторое время он живет в Лондоне, активно занимаясь литературным творчеством. Но зов Родины заставляет его в мае 1918 года возвратиться в Петроград. Поэт вернулся в совершенно иной город, в иную Россию. Но, как ни странно, в его творческом наследии мы не найдем ни одного письменного свидетельства, ни одного стихотворения, которые отражали бы его отношение к революции, к новой власти большевиков. Ни малейшего намека, ни осуждения, ни одобрения, словно он ничего не видел, ничего не слышал, ни в чем не участвовал. Он словно продолжал жить в своем придуманном поэтическом мире «акмеизма». Но это совсем не похоже на активную позицию Гумилева-офицера. Может быть, это глубокая конспирация своих политических взглядов и он не хотел оставлять даже косвенных улик своего протеста против режима большевиков? Ответа на этот вопрос нет, так как нет прямых свидетельств позиции Гумилева к происходившим процессам.

Впрочем, все, может быть, гораздо проще. Гумилев устал от войны, устал от борьбы и ему хотелось нормально, по-человечески пожить. После развода с Анной Ахматовой он обретает новый счастливый семейный очаг. Гумилев ведет активную литературную жизнь: пишет стихи, издает книги, читает лекции в Институте истории искусств, в Пролеткульте, переводит баллады Роберта Саута и других зарубежных авторов. Он активно участвует в общественной жизни литераторов: в начале 1921 года Гумилева избирают (после Блока) председателем Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов.

В человеческой жизни не все объяснимо с точки зрения логики здравого смысла. Так, например, мне не понятно, почему в творчестве Гумилева не нашли отражения события, свидетелем которых он был. А ведь он был очевидцем самого крутого перелома в истории России. Пала царская монархия, разрушилась империя, пострадали миллионы людей, пришла и установила новый порядок советская власть. События эпохальные, исторические. Но у Гумилева нет (или не осталось?) ни строчки, в которой отразилась бы оценка этих событий. Словно он и не наблюдал происходящее или это его совсем не интересовало. Но не таков Николай Гумилев, человек одержимый, патриот своего Отечества.

Конечно, такое замалчивание реально происходящих событий можно объяснить с точки зрения теории «акмеизма», активным пропагандистом которой был Гумилев, особенно в начальный период своего творчества. Но это было давно. Возможно, Николай Гумилев всегда предчувствовал свою раннюю кончину и торопился жить и писать. И как предтеча его трагической смерти звучат строки из стихотворения:

Читая символические стихи Гумилева, отдаленные от реальности и обращенные в прошлый акмеический древний мир Рима, Египта и Вавилона, невольно ловишь себя на мысли, что это особый поэтический прием использования прошлых образов, позволяющий заглянуть в будущее. Может быть, в этом состоит одна из тайн поэзии Гумилева. Но эту тайну еще предстоит раскрыть будущим поколениям. Мы же сейчас приоткроем тайну смерти Николая Гумилева.

В многотомном «Деле Таганцева», которое я полностью Перелистал, лишь небольшая часть материалов (том № 177 «Соучастники») касается судьбы Николая Гумилева. Причем большую часть этого небольшого дела (169 листов) составляют различные запросы, справки и другие документы. И лишь несколько страниц — это протоколы допросов, на которых собственно и строится все обвинение. Арестованный 3 августа 1921 года по обвинению в заговоре по «Делу Таганцева», Николай Гумилев уже 24 августа решением Петргубчека был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. В печати в разные годы было немало противоречивых публикаций о роли Гумилева в «контрреволюционном заговоре боевой организации», в которых ему отводилось место от активного боевого офицера российской армии до жертвы предательского доноса. Чтобы избежать обвинений в субъективном суждении, приведу подлинные документы допросов и приговора по Делу № 177 об участии Гумилева Н. С. в контрреволюционном заговоре. Пусть читатель сам судит и делает выводы. (Стиль и орфография документов полностью сохранены.)

Из протокола допроса Иванова (фамилия изменена по марально-этическим соображениям, чтобы не бросать тень на возможно живых потомков).

Поэт Гумилев после рассказа Германа обращался к нему в конце 1920 года. Гумилев утверждает, что с ним связана группа интеллигентов, которой может распоряжаться и в случае выступления согласна выйти на улицу. Но желал бы иметь в распоряжении для технических надобностей некоторую свободную наличность. Таковых у нас тогда не было. Мы решили тогда предварительно проверить надежность Гумилева, командировав к нему Шведова, для установления связей.

В течение трех месяцев однако это не было сделано. Только во время Кронштадта Шведов выполнил поручение, разыскал на Преображенской ул. Гумилева. Адрес я узнал для него в Всемирной литературе, где служит Гумилев. Шведов предложил ему помочь нам, если представится надобность в составлении прокламации. Гумилев согласился, сказав, что оставляет за собою право отказаться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам. Гумилев был близок к Советской ориентации. Шведов смог успокоить, что мы не монархисты. Не знаю насколько мог поверить этому утверждению. На расходы Гумилеву было выдано 200000 советских рублей на ленту для пишущей машинки. Про группу свою Гумилев дал уклончивый ответ, сказав, что для организации ему потребно время. Через несколько дней пал Кронштадт-Стороной я услыхал, что Гумилев весьма отходит далеко от революционных взглядов. Я к нему больше не обращался, как и Шведов и Герман, и поэтических прокламаций нам не пришлось ожидать. подпись (неразборчиво)

Это показание собственно и послужило основанием для обвинения Николая Гумилева. И уже 9 августа 1921 года поэт сам давал показания в Петроградской губчека И чтобы окончательно разобраться в этой, трагической, истории, приведу полные тексты допросов Гумилева.

Протокол допроса Н. Гумилева.

Показания по существу дела Месяца три тому назад ко мне утром пришел молодой человек высокого роста и бритый, сообщивший, что привез мне поклон из Москвы. Я пригласил его войти и мы беседовали минут двадцать на городские темы. В конце беседы он обещал мне показать имевшиеся в его распоряжении русские заграничные издания. Через несколько дней он действительно принес мне несколько номеров каких-то газет и оставил у меня, несмотря на мое заявление, что я в них не нуждаюсь. Прочтя эти номера и не найдя в них ничего для меня интересного я их сжег. Приблизительно через неделю он пришел опять и стал опрашивать меня, не знаю ли я кого-нибудь желающего работать для контрреволюции. Я объяснил, что никого такого не знаю. Тогда он указал на незначительность работы — добывание разных сведений и настроений, раздачу листовок и сообщил, что это работа может оплачиваться. Тогда я отказался продолжать разговор с ним на эту тему и он ушел.