— А купца этого узнал? — продолжал Сыч, кивая на Ёгана.

— Вот его не узнал. Вас узнал, вас разве забудешь, а этого господина не узнаю.

— Шлюха одна вчера его зельем опоила. Грудастая такая, с ним сидела.

— Ах, вы про Шалаву Вильму, была вчера, сидела с кем-то, знаю её, часто у нас бывает.

— А фамилия её как?

— Да кто ж у них, у шлюх, фамилии спрашивает. Её все так и зовут: «Шалава Вильма».

— Она с Гансом Хигелем в банде?

— Не знаю, Ганс Спесивый с ней часто бывает, а вот в банде ли они или просто милуются, не скажу. Не знаю того.

— А где Ганс живёт, знаешь?

— Нет, господа, клянусь, не знаю.

— И про Вилльму, конечно, не знаешь? — не верил Сыч.

— Про Вильму знаю, — вдруг сообщил трактирщик.

— Да? И где же? — Фриц обрадовался.

— В приюте живёт, у святой.

— Что за святая? Что за приют?

— Есть у нас приют, прецептория ордена святой Евгении. Вроде как послушницы там живут, а как монахинями становятся, или постригут их, или как там у них положено, так их в орден переводят, в монастырь куда-то. А пока это вроде приюта для непутёвых баб.

— Что за бабы непутёвые? — интересовался Сыч.

— Ну, девки порченные, которых родители из дома за распутство выперли, или жёнки от мужей беглые. Блаженные разные, все туда собираются, вот Вильма там и живёт.

— А что там за святая? — спросил кавалер?

— Старуха одна, что приют в стародавние времена основала, сама уже не ходит, лежит лёжмя, а все её за святую почитают. Народ прёт к ней за благословениями, а она и не говорит уже, только глазами зыркает, а к ней всё равно народ прёт. Чтоб хоть руку поцеловать, или даже хоть увидеть.

— Месяц назад, у тебя, в твоём трактире, останавливался купец с того берега, звали его Якоб Ферье. Помнишь такого? — спросил кавалер.

— Господа хорошие, да откуда же, у меня таких проходимцев дюжина в день останавливается, и с того берега, и с этого, и что на лодках приплыли, и что на телегах приехали, город-то людный, разве всех упомнишь? — причитал Руммер.

— Не помнишь, значит? — переспросил Волков.

— Господи, да откуда, — продолжал трактирщик. — У меня голова кругом изо дня в день, кого тут упомнишь?

Слушал его кавалер и мало ему верил, скользкий был трактирщик. Не уж-то они так много тут купцов режут, что и упомнить не могут, сколько их было и откуда они. Нет, не верил ему кавалер.

А уж Сыча провести этот прощелыга и вовсе не мог. Сыч смотрел с ехидной улыбкой на Руммера.

— Врёт он, знает он, где Ганса искать, — на ухо Сычу сказал кавалер, — режь его, пока не скажет.

— Резать-то оно конечно… Да, вот я что подумал, — Фриц Ламме помолчал. — А может съездим в приют, поглядим, может там она, вдруг повезёт нам. Вдруг там её застанем. А этого резать всегда успеем, куда он денется.

Как всегда Сыч был прав. Волков глянул на Максимилиана:

— Лошади?

— Не рассёдлывал, господин.

— Так, где твой приют, говоришь? — спросил Сыч у трактирщика.

Вдоль забора сидели люди, хоть и не жарко было на улице. Богомольцы-паломники, что таскаются вечно по святым местам, старухи, хворые, увечные, бабы с детьми. Кто-то молился, кто-то ел крохи последние из тряпицы, кто-то кутался в лохмотья и дремал на ветру. У ворот стояла пара дюжин, в надежде, что пустят до святой. Люди слушали какого-то болтуна-проповедника призывающего каяться. Волков слез с коня, Максимилиан и Сыч распихали перед ним людишек, давая ему возможность пройти к двери. Ёган был при лошадях, монах, его тоже взяли, вдруг ведьму взять удастся, остался в телеге. Сыч рукоятью ножа начал стучать в красивую, крепкую дверь.

— Отворяйте, — орал он.

В двери распахнулось малое окошко, такое малое, только чтобы лицо было видно, и из него заговорил мужичок:

— Чего вы? Матушка почивает, принимать и благословлять не будет сегодня. Ступайте.

— Отворяй, говорю, кавалер Фолькоф желают поглядеть на ваш приют и поговорить с вашей главной, — продолжал Сыч.

— Говорю же, почивает она, приходите к вечеру, — мужичок попытался закрыть окошко, да Волков засунул в него руку и схватил мужика за одежду:

— Отворяй, не нужна мне твоя матушка, — грубо сказал он, — отворяй, или через забор перелезем, и кости тебе поломаем.

— Не велено, — блеял мужик, пытаясь вырваться.

А рука у кавалера была слаба ещё, и порезана вся, не удержал он его. Мужичок вырвался и сказал с достоинством:

— Не балуй. Говорю, не велено, так идите с Богом.

Кавалер глянул на Сыча, кивнул головой: «Давай».

Сыч понял и сказал Максимилиану:

— Подсоби-ка.

— Чего вы удумали? — мужик через окошко пытался увидеть, что там делают эти люди.

— Сейчас-сейчас, — обещал ему Сыч, — сейчас узнаешь, что мы тут удумали, когда кости твои хрустеть будут.

— Открывай по-хорошему, последний раз прошу, — строго сказал кавалер.

И мужик вдруг согласился. Сказал:

— Открываю, супостаты вы.

Лязгнул засов, Максимилиан толкнул тяжёлую дверь, вошёл и грубо отпихнул мужика с прохода, за ним вошёл Сыч и поднёс мужику к носу кулак:

— Я тебе, — пообещал он.

— Да чего вы? — бубнил мужик.

— Кто таков? — грубо спросил Фриц Ламме. — А?

— Михель Кнофф я, — представился мужичок.

— Привратник?

— И привратник, и истопник, и дворник тут.

А Волков же шёл в дом, Максимилиан спешил за ним, они поднялись на пару ступеней, отворили дверь и вошли в большую залу. Тут был камин нетопленый с печкой, окна под потолком стеклёные, длинный, чистый, свежескоблёный стол. За ним две молодых женщины, в одинаковых платьях и чепцах лущили фасоль. Они с удивлением уставились на вошедших мужчин.

Привратник Михель Кнофф семенил за Волковым и говорил просяще:

— Господин, не надобно вам сюда, тут приют бабий, тут мужчинам недозволенно. Тут почитай монастырь.

Волков остановился, глянул на него и спросил:

— Кто тут старший?

— Так-то матушка, но она скорбна болезнью, а ей помогает благочестивая Анхен. Она тут все дела и ведёт.

— И где она? — спросил кавалер.

И тут что-то изменилось вокруг. Словно света больше стало, или тепла в прохладном зале прибавилось. Изменилось всё вокруг, словно солнце вышло и греет всех, и светит на всех. Всё другое стало. И услышал кавалер за своей спиной красивый женский голос: