Так что же теперь — все сначала? О, какая соблазнительная мысль! Ольга явно полагала, что да, она своего добилась. Данилин «вернулся».

А что, может быть, и на самом деле? Наплевать на все. Жить опять одним прекрасным днем. Очаровательной женщиной. Вот и сейчас вдруг начинают всплывать в памяти потрясающие детали, обжигающие прикосновения, волшебные ощущения, от которых перехватывает дыхание и сладкая дрожь пробегает по телу. Вот он ведет машину и улыбается уже как идиот.

Данилин с трудом концентрировался на дороге, слава богу, что был он водитель опытный и вел свой «Сааб» почти на автопилоте. Да и машин в восемь утра в субботу было немного. В девять он уже должен был быть у Щелина на завтраке. Что же он ему скажет? Данилин совсем не подготовился. Да и все, о чем он собирался говорить, как будто потеряло значение и смысл. Даже перелицовка и новое рождение «Вестей». А какая вообще разница? Вечерка не вечерка. Городская не городская. Таблоид не таблоид. Все равно газеты скоро начнут отмирать, их заменит что-нибудь электронное. А дурацкая история с английским письмом — это уж вообще перебор. И как только могло прийти ему такое в голову — отвлекать Щелина на такую чепуху! Права Ольга…

Или не права? Таня ведь считает по-другому. А Таня — умница. Ей можно доверять. Как все-таки сохранить их обеих? Может, попытаться?

Но внутренний рассудочный голос ответил: нет, ничего не выйдет, будет ужасно для всех. Потому что ты это уже проходил. Уже пробовал наладить некую формулу сосуществования втроем. Даже одно время носился с идиотской идеей жить открыто — шведской семьей, в богемном духе.

С содроганием вспомнил один свой день рождения, который, по его яростному настоянию, праздновали именно втроем, в ресторане. Начиналось все великолепно, он сидел и грелся в лучах сильных женских страстей. О, как они обе на него смотрели с двух сторон! Танцевал по очереди с обеими. А кончилось скандалом, практически публичной дракой, еле ноги унесли.

Нет, ни одна из этих двух гордых особ делить его с другой не собиралась. Короткий период их мирного сосуществования был лишь формой гендерной борьбы. А потом холодная война кончилась и началась горячая.

Выбор стал неизбежным. И вот что: при ближайшем рассмотрении выбрать Ольгу оказалось совершенно невозможно. Своенравная, непредсказуемая, очень внутренне сильная — стальная. Если называть вещи своими именами — не очень добрая. Или, по крайней мере, не умеющая прощать слабости. Не ласковый котенок, который часто был нужен дома Данилину, а пантера или тигрица. Тот самый вариант, из детского стиха: «Эй, не стойте слишком близко, я тигренок, а не киска».

Грациозный, конечно, тигренок, изящный. Потрясающе красивый в своих движениях — глаз не оторвать. Но тем не менее не домашнее животное, а дикий зверь.

Ольгой можно было любоваться, великолепно заниматься любовью, но жить с ней должен был кто-то другой. Наверняка такие мужики есть, да сколько угодно! Только Данилин был не из их числа. Ему нужно было прийти домой и полностью расслабиться, не думать о том, какое он производит впечатление. Татьяна посмеивалась слегка над его слабостями, но добродушно, даже ласково, ей он был мил таким, какой есть. Ольге же требовался рядом стальной человек, такой же, как она. Без рефлексий, сомнений и перепадов настроения. Всегда вперед и до конца, до максимума во всем. И в сексе, и в работе, и в домашних делах. Как хозяйка, она была эффективней, ловчее и проворней Татьяны, но все равно с Ольгой Данилину часто бывало неуютно.

Не говоря уже о ее сексуальных аппетитах — Данилин постоянно боялся, что не сможет соответствовать. Вроде бы до этого не дошло, он был «на уровне», даже иногда добивался того, что Ольга сама выдыхалась первая, уставала и просила пощады. Но в глубине души он не сомневался — это долго не продлится. В конце концов, она моложе его на одиннадцать лет. И на нем висит чудовищный груз газеты, который давит, выжимает соки из тела и из души, старит. Год, как на войне, считать за два…

Ну и «поговорить». Не то чтобы Ольга была ему неинтересна как постельный и кухонный собеседник. Поначалу он все умилялся ее закаленному жизнью характеру, саркастическому, злому и острому уму. Но постепенно, по мере того как стиралось ощущение новизны, умиление кончилось. Он начал нащупывать маленькие трещинки в их отношениях, которые неизбежно должны были со временем расти и расширяться. Стал он, если честно, от Ольгиной колючей силы утомляться.

Ольгин вариант расслабления — бутылка красного вина и любовь до упаду. А Данилину надо было иногда просто поболтать о чем-то постороннем, о театре, например. И чтобы его в это время кто-то гладил по щеке. Или теребил за ухо. Нежности хотелось элементарной. А не только секса как спорта.

Еще стало раздражать, что взгляд Ольги и на газету, и на коллег очень жестко определялся сугубо личными предпочтениями, пристрастиями или даже предубеждениями. С элементами даже антисемитизма, например, хотя, возможно, и бессознательного. Он допытывался: а что это тебе так уж Сашка Огезер и Миша Гольдбах не нравятся — потому что они евреи, что ли? Ольга категорически это отрицала. С негодованием говорила: нет, при чем здесь национальность? Данилин на всякий случай напоминал ей: и во мне как минимум одна восьмая еврейской крови есть, а может быть, и больше. И в тебе, я думаю, тоже… Вон в глазах — вечная еврейская грусть… Да кто из нас до конца знает свою генеалогию! Столько всего в нас наверняка понамешано… Ольга сердилась, говорила: ничего подобного! Никакой нет во мне такой крови и никакой такой грусти! А чего в таком случае так сердиться, ехидничал Данилин, если национальность ни при чем?

Впрочем, не только евреев судила она строго. Делила всех по черно-белому принципу — хороший, плохой. И понять Данилина, который обязан был стоять над мелкими схватками самолюбий и всякого рода групповщиной, она не могла.

Татьяна же умела быть объективной (за исключением судьбы отдела писем, наверно). Ей были интересны рассказы о ежедневных приключениях главного редактора. Она смеялась вместе с ним и вместе с ним огорчалась. Может быть, потому, что ей слегка не хватало драмы в ее ГИТИСе. И потому, что ей нравились и голос Данилина, и манера рассказывать в лицах. Ее «советы постороннего» очень часто попадали в точку, помогая Данилину принять решение, к которому он и так внутренне склонялся.

Татьяна была ведьмой. Ну хорошо, хорошо, если так уж не нравится это слово, то, скажем, ведуньей. Или чем-то вроде экстрасенса-лайт — впрочем, это все одно и то же. Достаточно было ей посмотреть на человека несколько минут, перекинуться с ним несколькими фразами, и она в девяти случаях из десяти точно определяла характер — со слабостями и сильными сторонами тоже. Безошибочно чувствовала фальшь, карьеристскую лесть и двоемыслие. Данилин иногда спорил с ней, защищал товарищей и знакомых, требовал конкретных доказательств, но в итоге она почти всегда оказывалась права.

А Ольга говорила: что ты находишь в этом Шадрине? Хам, грубиян, жлоб! Данилин расстраивался от такой оголтелости, начинал Ольгу увещевать. Люди разные! Не путай: есть те, с кем мы хотели бы дружить, общаться, вместе ездить в отпуск, и те, с кем можно и нужно работать. Для поездки на Мадейру Шадрин мне тоже не подходит. Как и я ему для его байдарочных походов. Но он классный профи. Отличный репортер, схватывающий все налету. Ничего объяснять ему два раза не надо. Даже не закончишь фразу, а он уже мчится на всех парах к месту событий и добудет, выхватит, вырвет из глотки, если надо, всю информацию. И очень точен в изложении, прекрасно чувствует и начало, и концовку, вообще всю композицию материала.