возбуждавшим против себя такую ненависть, что дети посреди улицы освистывали их как предателей. Большинство несчастных, принудительно переселенных в Италию, там и умерли; остальные были освобождены только через пятнадцать лет, но так и не смогли восстановить прежних общественных свобод.

Когда Рим объявил Карфагену войну, греки попытались сбросить с себя ярмо изменников, продавшихся Риму; несомненно, их побуждало к этому возмущение столь жестокой агрессией, а также надежда на то, что Рим, занятый в Африке, не сможет применить против них каких-либо репрессий. Естественно, выдвинувшиеся при этом вожди оказались не на высоте подобной задачи. Рим довольствовался дипломатическими мерами до тех пор, пока не был разрушен Карфаген. Ужас, обрушившийся в тот момент на Грецию, неумолимо приводит на мысль (но намного более мучительно) страны, которые покрыла тень гитлеровского господства. «Одни в отчаянии налагали на себя руки; другие бежали из городов куда попало, без всякой цели впереди, лишь бы не видеть возмущающих душу событий в своих городах; третьи шли выдавать друг друга римлянам как врагов; четвертые клеветали и изобличали ближних своих, хотя в данное время никто и не требовал от клеветников подобной услуги; иные выходили навстречу римлянам с молитвенными ветвями, сознаваясь в вероломстве и расспрашивая, что ожидает их, прежде чем кто-либо заговаривал с ними об этом. Когда начали действовать чары54, повсюду было множество людей, которые кидались в колодцы или с высоты стремнин, так что враг, как гласит поговорка, и тот был бы тронут при виде тогдашних несчастий Эллады. (…) Что касается фиванцев, то они поголовно покинули город, и он остался без жителей»55. Коринф тогда был полностью уничтожен; Полибий был свидетелем того, как разрушались его чудесные здания. Греция была обращена в колонию, и греки впали в ту униженность, которую отмечают латинские писатели императорской эпохи. Греческий гений, который, несмотря на упадок, цвел еще в III веке во всех областях, погиб тогда безвозвратно, исключая те его следы, которые еще оставались в Сирии и Палестине56. Что же до Рима, он лишь испортил его чистоту рабским подражанием, которое крадет его еще и сегодня на наших глазах, едва удерживая лишь отдельные его проблески в поэзии. В том, что касается других искусств, философии, науки, можно считать античную цивилизацию почти угаснувшей вместе с Грецией.

Мужество, благородство, неутомимая энергия, героическая решимость защищали от жестокости римлян не лучше, чем покорность. Это испытали на себе испанцы, и особенно несчастная Нуманция, город, где недавно проведенные раскопки показали, что прежде разгрома в него проникли греческое влияние и искусство. Вириат, по счастливой случайности уцелевший при истреблении всего своего народа, сдавшегося после того, как римляне пообещали сохранить ему жизнь, свободу и земли, побудил несколько испанских народов, среди которых были нумантинцы, стать врагами Рима. Три года спустя, заперев римское войско в таком месте, где ему грозила верная гибель, он великодушно предложил мир, был объявлен другом римского народа и признан владельцем земель, которые он занимал. Но Сенат тайно приказал всячески вредить ему, а затем почти сразу же, вопреки договору, объявил ему войну. Застигнутый врасплох, Вириат был вынужден бежать вместе со своими воинами и вскоре погиб от рук предателей.57

Подобным был и жребий Нуманции. Рим, владыка мира, разрушивший Карфаген и полностью подчинивший себе Грецию и Македонию, вынужден был послать против этого города, защищаемого восемью тысячами воинов, сначала сорокатысячную, а затем шестидесятитысячную армию и потратил десять лет, чтобы его покорить. На четвертый год осады римский военачальник предложил мир, пообещав добиться от Сената благоприятных условий, если Нуманция сдастся. Сенат не пожелал предоставлять этих условий, и война продолжалась. В следующем году римляне вследствие паники оказались в окружении. Не имея другого способа избежать полного истребления, они согласились на мир с Нуманцией на равноправных условиях; римский военачальник скрепил это соглашение клятвой. По Плутарху, чей рассказ совпадает с рассказом Аппиана, это спасло жизнь двадцати тысячам римских солдат. Однако Сенат не утвердил соглашение и выдал военачальника нагим и закованным в кандалы нумантинцам, которые не захотели его принять. Наконец против Нуманции был послан Сципион, разрушитель Карфагена. Во главе шестидесяти тысяч человек он полностью окружил город укреплениями,58 чтобы сломить его голодом; он постоянно отказывался от битвы, на которую нумантинцы его упорно вызывали. Он также не захотел позволить им сдаться иначе, как на его милость. Наконец, доведенные голодом до людоедства, они покорились. Многие из них убили себя, не желая даваться в руки Сципиону. Остальных продали в рабство, и город был срыт до основания. Ни законы войны, которые всегда предписывали обращаться с городом, если он сдастся, менее сурово, чем если его возьмут штурмом, ни героическая доблесть и выносливость, проявленные этими людьми, не могли склонить Сципиона хоть на малейшее снисхождение. Согласно Аппиану, иные считали, что он поступил так, думая, что великая слава основывается на великих бедствиях. Он был прав, поскольку римляне удостоили его прозвища «Нумантинский» и его слава не померкла вплоть до наших дней.

Все эти жестокости были средством повышения престижа. Главным принципом римской политики, начиная со второй победы над Карфагеном и даже раньше, было поддержание наивысшей степени престижа при любых обстоятельствах и любой ценой. Иным способом перейти от определенного уровня могущества к мировому господству невозможно; потому что один народ не может господствовать над множеством других теми силами, которыми он обладает в действительности. Этот принцип, доведенный до конца, предписывает, чтобы ни один народ не мог поверить, что может оказать какое-либо давление на волю народа, претендующего на господство; всякий народ должен на опыте убедиться в бессилии любых средств: собственной энергии, оружия, договоров, былых заслуг, подчинения, мольбы. Вот почему римляне исчерпали все силы в бесконечной войне против небольшого города, чье существование им никак не угрожало, а разрушение не несло ни малейшей пользы; они не могли перенести, чтобы он оставался свободным.

Вот почему они почти никогда не соглашались договариваться о мире, не нанеся прежде сокрушительного поражения противнику. Договоры никогда не были для них препятствием в политических замыслах; нужно было только найти лучший способ их обходить. Прежде оказанные услуги, как это часто бывает у государей и хозяев, обычно не считались заслуживающими иной платы, кроме унижения, – чтобы никто не считал себя вправе требовать чего-либо от Рима; те, кто восставали против такого обращения, оказывались изолированными от врагов Рима по причине тех самых услуг, которые они ранее ему оказывали, и принуждались поражением к покорности, потеряв уже всякое право ссылаться на эти услуги для получения выгодных условий. С народами, которые с самого