института вольных городов? Городские свободы процветали в Германии тогда, когда они были задушены во Франции и Фландрии и уже начинали отмирать в Италии. В установлении Священной Римской империи германской нации, этого построенного в виде федерации союза между городами и независимыми княжествами, об исчезновении которого можно лишь бесконечно сожалеть? Кто может поверить, что эта империя была агрессивной, опасной, движимой импульсами господства и экспансии, когда она не смогла завоевать Италию, в то время слабую, раздробленную и беспечную в военном отношении, хотя в этом завоевании могла бы опереться на искреннее сочувствие немалого числа итальянцев, из которых самым выдающимся был Данте? Только когда императорская династия стала испанской, Италия подпала иноземному игу.

Из последующего периода можно было бы упомянуть ужасы религиозных войн; но они не превосходили ужасов религиозных войн во Франции. Во времена Людовика XIV империя оказалась на стороне свободы в коалиции, доблестно возглавленной Мальборо.

Прусские короли произвели в Германии нечто совершенно новое, – то, последствия чего мы сегодня проклинаем. Но разве нам не известно, что Фридрих II Прусский был обязан своей славой не только своим талантам организатора, администратора, властителя, военным успехам, беззастенчивому насилию, но и в не меньшей степени неумеренным восхвалениям всех самых знаменитых французских писателей того времени?

II. Гитлер и внешняя политика Древнего Рима

Аналогия между гитлеровской системой и Древним Римом настолько разительна, что можно подумать, будто за истекшие две тысячи лет только Гитлеру удалось стать по-настоящему верной копией римлян. Эта аналогия не вполне очевидна для нас лишь потому, что мы, можно сказать, и читать-то учились по Корнелию Непоту и его «De viris».34 Мы привыкли ставить себя на место римлян, даже когда они завоевывают Галлию; так что и сегодня, когда сами попали в аналогичную ситуацию, но роль Рима играет наш враг, мы по-прежнему не узнаем аналогии. Ибо нас ужасают лишь те завоевания, угрозе которых подвергаемся мы; но те, которые ведем мы сами, прекрасны и замечательны. К тому же мы знаем римскую историю не иначе как из уст самих римлян и подвластных им греков, принужденных, на свою беду, льстить хозяевам; таким образом, чтобы справедливо оценивать политику Рима, нам требуются постоянные критические усилия. Мы не располагаем версиями, которые могли бы предоставить карфагеняне, испанцы, галлы, германцы, бретонцы.

Римляне завоевали мир серьезностью, дисциплиной, организованностью, преемственностью в воззрениях и методах; верой в то, что они являются высшей расой и рождены повелевать; обдуманным, расчетливым, методичным – то одновременным, то попеременным – использованием самой неумолимой жестокости, холодного вероломства, лицемернейшей пропаганды; непоколебимой решимостью всегда жертвовать всем ради престижа, не поддаваясь ни чувству опасности, ни жалости, ни уважению к чему-либо человеческому; искусством растлевать страхом или усыплять надеждой души противников прежде порабощения их силой оружия; и, наконец, таким умелым применением грубейшей лжи, что им удалось провести даже потомков, и до сего дня они обманывают нас. Кто не узнает сегодня все эти черты?

Римляне научились манипулировать чувствами людей по собственному усмотрению. Так и становятся хозяевами мира. Всякая растущая власть вызывает вокруг себя различные чувства; если благодаря умению или удаче она вызывает такие чувства, которые дают ей возможность расти еще, она пойдет далеко. Народы и люди, жившие вдоль границ подвластных Риму территорий, испытывали попеременно, как и все смертные, то страх, то ужас, то гнев, то негодование, то надежду, то покой, то оцепенение; но в каждый момент они испытывали именно то, что было выгодно Риму, и это производилось искусством римлян. Для такого искусства нужно что-то вроде гениальности, но также и безграничная жестокость, которая не остановится ни перед чем.

Невозможно превзойти римлян в искусстве вероломства. Вероломство имеет два недостатка: оно вызывает негодование и делает невозможным доверие в будущем. Римляне сумели избежать и того и другого, так как бывали вероломны только тогда, когда могли ценой этого уничтожить свои жертвы. Таким образом, ни одна из этих жертв не была в состоянии упрекнуть их в недобросовестности. С другой стороны, те, кто видел это вероломство, были поражены страхом; поскольку ужас делает душу легковерной, само вероломство римлян вело не к уменьшению, а к увеличению у окрестных народов склонности им верить; люди охотно верят чему-либо, когда очень желают, чтобы это было правдой. В то же время римляне восхваляли свою собственную верность с заразительной убежденностью и чрезвычайно заботились о том, чтобы казаться обороняющимися, а не нападающими, соблюдающими договоры и соглашения, за исключением тех случаев, когда они могли безнаказанно наносить удары, а иногда даже и в этих случаях. Среди их обычаев был такой: когда мирный договор, заключенный одним из их консулов, казался им слишком умеренным, они возобновляли войну и отправляли этого консула нагим и закованным в цепи к врагам во искупление нарушенного договора; те, кто не знал этого обычая и доверял заключенному миру, получали в этом нагом теле лишь слабое утешение. Примеров вероломства и нарушения договоренностей в римской истории так много, что их слишком долго перечислять; общая их черта в том, что они рассчитаны и продуманы заранее. Таким-то образом римляне создали себе репутацию честно исполняющих договоры. Рец пишет, что, когда люди хладнокровно решаются сделать зло, они могут сохранять видимость, тогда как, если кто не хочет его делать и тем не менее позволяет его себе, он всегда вызывает скандал35. Римляне вполне применили этот принцип к нарушению данного слова, – тогда как другие народы, подобно карфагенянам, нарушавшие обещания из-за крайней нужды, ярости или отчаяния, прослыли вероломными даже у потомков, всегда глухих к голосу побежденных.

Самый яркий пример в этом роде показал Эмилий Павел36, который в один момент разграбил семьдесят городов и обратил их жителей в рабство, после того как пообещал этим городам безопасность и в соответствии с этим обещанием разместил в каждом вооруженный отряд. Сенат был автором этого обмана. История испанских войн по Аппиану37 полна случаев, когда римские полководцы нарушали слово, истребляли целые народы, после того как разоружали их, пообещав им свободу и жизнь, неожиданно нападали после заключения мира. Но самым ужасным последствием римского вероломства было несчастье Карфагена, когда целая цивилизация, бывшая, благодаря совместному влиянию Востока и Греции, по меньшей мере столь же блестящей, что и цивилизация латинская, была уничтожена навсегда и бесследно.

Сначала Карфагену посчастливилось, если можно так выразиться, потерпеть поражение от одного из очень немногих римлян, способного на проявление умеренности, а именно Сципиона Африканского Старшего38. Таким образом, Карфаген, потеряв все свое могущество, выжил, но ему пришлось