— Стоп! Во-первых, оно ни на минуту не прекращало продаваться начиная с октября 1917 года. Только решения принимали другие ведомства. В разное время — разные. Во-вторых, я же не предлагаю первым делом тащить в «Sotheby's» какую-нибудь «Боярыню Морозову» и иже с ней. Но запасники провинциальных музеев — ты был там, Игорь?

— Был, можешь не сомневаться.

— Тогда ты вооружен теми же аргументами, что и я.

Картины гибнут. Вопрос: что лучше — продать некоторые, дабы спасти остальные, или пусть гибнут дальше?

— Меня можешь не спрашивать. А вот плебс, как ты изволишь выражаться, ничто же сумняшеся завопит — пусть гибнет.

— Плебс, как я изволю выражаться, не произнесет ни слова. Потому что, во-первых, даже не узнает, во-вторых, будет занят очередной работой, подкинутой мной или кем-то еще. Завизжит — это верно! — приснопамятная русская интеллигенция. Но только, милый ты мой, кто ж ее, убогую, когда слушал? В конце концов, я намерен создать при «Русском антиквариате» попечительский совет из числа наименее ангажированных — так, кажется, говорят теперь? — представителей нашей интеллигенции. Прикормим, конечно, как полагается — а дальше они сами, батенька, сами… Учить не надо. Такая грызня пойдет промеж высоколобых — удивилась бы и дворовая стая.

— Значит, свободный вывоз и полноправное участие в торгах…

— Ну, за полноправное тоже еще предстоит побороться. Больно нужны мы тамошним держателям рынка со своим залежалым… Боровиковским.

Коротко переглянувшись, они рассмеялись.

Приятное, что ни говори, возникает в душе чувство, когда собеседник одновременно с тобой улыбается одной и той же совсем не тривиальной шутке и вообще понимает многое из того, что ты еще только собирался сказать.

Если строго придерживаться истины, страстным поклонником, исследователем и собирателем работ крепостною художника Ивана Крапивина был Всеволод Серафимович Непомнящий.

Игорь Всеволодович — скорее по инерции, а поначалу совершенно точно по инерции — продолжил дело отца. Но с годами втянулся, увлекся — и теперь, пожалуй, охотился за Крапивиным с подлинным азартом и душевным трепетом, знакомым каждому коллекционеру, независимо от того, что, собственно, он собирает — почтовые марки или ретро-автомобили.

Особенность фамильного увлечения, заметно выделявшая Всеволода, а затем Игоря Непомнящих в ряду известных коллекционеров, заключалась, однако, в том, что собирать было практически нечего.

При том, что Иван Крапивин, вне всякого сомнения, был одним из наиболее ярких и одаренных русских портретистов XIX века.

А вернее — мог им стать.

В этом, собственно, заключался трагический парадокс истории.

Ранние работы написаны были в ту пору, когда жил еще старый князь Несвицкий, Ваня Крапивин учился в рисовальном училище, а позже — в Российской академии художеств. Они имели успех и даже фурор.

Однако ж счастливое время отмерено было скупо.

Три заказных парадных портрета, три небольшие камерные работы, писанные, скорее, для души, несколько папок с эскизами — все, что осталось после Ивана Крапивина.

Все, что успел.

Прочее, что писал после несчастья, в лихорадке, в бреду. два с половиной года не отходя от мольберта, — рвал, жег и пепел, говорят, порой рассыпал по ветру. И — плакал.

И была легенда.

Будто портрет крепостной актрисы Евдокии Сазоновой, писанный в ту роковую ночь, когда застиг их нежданно воротившийся князь, был-таки закончен.

Не в бреду, не в беспамятстве поминал его спасенный меценатами Крапивин.

Был портрет.

Однако — пропал.

То ли разгневанный князь изорвал полотно в клочья, то ли затерялось оно на княжьем подворье.

Нигде и никогда больше не объявлялся роковой портрет.

Но легенды — легендами, а Всеволод Серафимович Непомнящий был человеком в высшей степени образованным, вдумчивым, педантичным, к тому же имел определенно критический склад ума. Словом, Непомнящего трудно было представить во власти какой-либо сомнительной фантазии.

И тем не менее.

Безумная, фантастическая идея лежала в основе его увлечения Крапивиным. Позже он стал обладателем самой полной коллекции работ художника.

Четыре из шести существующих портретов — таким собранием не могли похвастать ни Третьяковка, ни Эрмитаж.

Двести листов — с эскизами и рисунками.

Письма.

Карандашные наброски в альбомах великосветских барышень и дам.

Книги с пометками, сделанными рукой самого Крапивина.

Однако ж сам Всеволод Серафимович считал сие роскошное собрание лишь приложением, оправой для подлинной жемчужины.

Он полагал, что владеет «Душенькой».

С нее, а вернее с «женского портрета кисти неизвестного русского художника», начался коллекционер Непомнящий.

Он вернулся с войны, слегка припозднившись, в конце 1947-го — оставался работать в оккупированной Германии, в советской военной администрации. Никто особо не удивился, что за нужда была у военной администрации в услугах молодого человека семнадцати лет. Детдомовца, сбежавшего, как водится, на фронт и потому, понятное дело, недоучки.

Удивляться тогда — в лихорадке послевоенного строительства — было попросту некому.

Прямиком из Берлина Сева Непомнящий прибыл в Москву, совершенно точно зная, чем станет заниматься, где учиться и что делать потом.

В итоге все сложилось успешно, он быстро нашел работу — в реставрационных мастерских Суриковского института, вечерами учился в школе рабочей молодежи, потом — на рабфаке, потом — держал экзамены, разумеется, в Суриковский, на факультет искусствоведения.

И — поступил.

Небольшое полотно, привезенное из Германии — аккуратно переложенное пергаментом и картоном, — все это время лежало на дне его солдатского чемодана, под стопкой чистого белья, пузырьком одеколона и еще какими-то пожитками, необходимыми молодому одинокому человеку.

Здесь следует, видимо, отдать должное выдержке и терпению Всеволода Серафимовича, тем паче что лет ему было еще очень мало — немногим за двадцать, а в этом возрасте люди, как правило, горячи и нетерпеливы. Особенно если уверены в своей правоте.

Всеволод был уверен, однако ж только к концу третьего курса решился наконец открыть человечеству свою тайну. И, надо сказать, подготовился к этому событию основательно.

Курсовая работа вполне «тянула» на приличную монографию. Посвящалась она, разумеется, творчеству Ивана Крапивина. И в частности, подлинной истории лучшего крапивинского портрета — «Душеньки».