* * *

Лидия шла к двери, автоматически переставляя тяжелые ноги. Звонок был долгим и чересчур настойчивым, пришлось встать с кровати. Не заглядывая в глазок, она открыла, и равнодушие сменилось проблеском удивления – на площадке стоял Холик, разнорабочий из теплиц, тот самый, что помогал искать Нику в первую ночь.

– Здравствуй, Лидия Семеновна. – Вид у него был смущенный.

– Здравствуй.

– Ты это, не ругай, – мялся он.

Лидия посторонилась, молча предлагая таджику войти внутрь квартиры. Он неуверенно оглянулся, будто ища поддержки, и, не найдя, бочком проскользнул в коридор.

– Пойдем, чаю налью. Ты по делу? – с трудом проговорила Лидия, преодолевая сухой спазм в горле, который появлялся всякий раз, когда она пыталась что-то сказать.

– Да. Помощь надо.

– От меня? – Она повернулась с чайником в руке и внимательно посмотрела на гостя: наголо обритая голова с черной тенью прорастающих волос блестела от пота, глазки в сеточке морщин бегали по сторонам, никак не решаясь остановиться на чем-то одном. – Говори, я слушаю.

– Там это… У нас места мало, семья большой. Я не могу его выгонять, совсем не могу. Забери? Плачет он. Водка пьет и плачет. Некуда мне идти, говорит. А как же – некуда? Ты ему жена. Помоги. Плохой Андрей, совсем больной стал. Беда у вас, я знаю. Я бы тоже водка пил, плакал бы, но моя семья меня на улице не бросил. Нехорошо. Ника нет, пусть Аллах покарает тот зверь, который ее убил, но вы – есть. Возьми его домой, Лидия Семеновна. Виноватого – возьми, а то и мужа потеряешь.

– Какой он мне муж? – пошевелила одеревеневшими губами Лидия.

– Какой есть, – быстро отозвался Холик.

Она сняла с плиты чайник, налила в чашку заварки, плеснула кипятку.

– Где он?

– Говорю, дома у нас. Два день. Мой собака нашел его в кусты. Совсем пьяный, как мертвый. К Ирина не идет, плачет, водка просит, смерти просит. Синий, дышит плохо. Возьми его?

– А Ирина что? – скрестила руки на груди Лидия.

Таджик кашлянул в чашку, едва не расплескав чай:

– Слышать не хочет. Прогнал меня. Злой.

Лидия встала у окна. Во дворе, громко крича, гонялись друг за другом мальчики лет восьми. Одного из них она узнала, это был внук соседки с третьего этажа, второй показался незнакомым. Мысли текли вяло, заторможенно. «Возьми… Что он, вещь какая? И что я с ним делать буду? Видеть не могу!» Что делать с Андреем-изменником, при всех унизившим ее тогда, в ноябре, она знала. Но что делать с Андреем, опустившимся до пьянства и ночевок на пустырях? И все-таки он был ей мужем почти двадцать лет…

– Ладно. Иди домой. Найду машину и приеду, – ответила она Холику.

Проводив невысокого щуплого таджика до двери, Лидия вернулась в кухню и растерянно огляделась. В раковине громоздились немытые тарелки, на столе и на полу валялись какие-то крошки… В большой комнате было почище, но разобранная постель некрасиво выставила на обозрение скомканное и смятое белье, и экран телевизора отсвечивал пушистым слоем пыли. Она не помнила, когда убиралась или меняла белье в последний раз… Только за дверью в комнату Ники царили порядок и прохладный полумрак. Все вещи лежали на своих местах, линолеум был чисто вымыт, кровать – аккуратно заправлена, на столе стояла фотография с траурной лентой. Тут Лидия с маниакальным упорством мыла и протирала каждый уголок ежевечерне, словно все еще ждала, что Ника вот-вот вернется…

Позвонив Маринке, которая замещала ее в теплице, Лидия договорилась, что они с мужем отвезут ее вечером в «цыганский дом», и неохотно, будто по обязанности, взяла в руки тряпку… Пусть они разошлись, но приводить в неубранный дом кого бы то ни было, даже бывшего мужа, не годилось. Она даже испытала запоздалый стыд перед Холиком, перед Галиной и Никиным пареньком, Сережей, за то, что они видели все это безобразие. Устыдилась и удивилась. Не все ее чувства умерли. Что-то кроме ненависти к убийце еще оставалось.

Женя Стрельникова металась по большой спальне, курсируя от гардеробной к распахнутой пасти огромного чемодана, который был разложен на супружеской кровати.

– А костюм? Второй костюм брать будешь? – крикнула она мужу, сидевшему в столовой.

– Мне и первый не слишком нужен, Женюшка, – сипло отозвался шестидесятитрехлетний Григорий, привычно объединяя имя молодой жены с ее статусом. – Куда мне там ходить? Нарядят в больничную рубашку, вот и все одежки.

Он тяжело, с присвистом дышал и недовольно разглядывал свою руку – бледную, со вздувшимися венами. «Нет, – подумал Григорий, – все правильно. Больше тянуть уже нельзя».

Операцию по аортокоронарному шунтированию ему предлагали сделать уже лет пять, но Стрельников отчаянно сопротивлялся. Как только воображение рисовало открытую грудную клетку и слабо трепещущее сердце – его сердце, – из глубины существа поднимался внутренний протест. Но, если быть честным, это был просто страх. Он боялся умереть на операционном столе, так и не поняв, что умирает.

«Угу, – пробилась в мысли горькая ирония, – зато теперь-то ты прекрасно это понимаешь. И умираешь каждую минуту».

– Гриш, какую футболку, эту или вот эту? – появилась на пороге Женя.

Григорий улыбнулся:

– Обе давай. И костюм, – внезапно добавил он. – Будет в чем домой везти, если что-то пойдет не так.

Женя вспыхнула, замахнулась вешалками. Футболки взметнули рукава, как будто ожили и тоже выразили свое негодование.

– Я тебе покажу «не так»! Даже думать не смей на эту тему!

Она развернулась и исчезла в спальне.

Григорий тяжело вздохнул. Молодость не желает думать о смерти. Евгении было двадцать восемь, на два года меньше, чем Стасу, его сыну от первого брака. Когда они решили пожениться, это вызвало массу пересудов и кучу домыслов. Если бы кто-то осмелился, покрутил бы пальцем у виска прямо перед ним, но Гриша был уверен – крутили, и многие, у него за спиной. Седина в бороду… Что же, может, и так, но два последних года стали едва ли не самыми спокойными и счастливыми в его жизни. Женя, назло всем сплетням, искренне любила, и Григорий тихо и умиленно удивлялся: за что же ему под конец жизни выдали такое вот счастье?

– Так, господин Стрельников, – вошла она в столовую, – вещи собраны, документы – в кейсе, машина через пятнадцать минут. Может, чайку? На дорожку?

– Нет, птичка моя хлопотливая, – покачал головой Григорий. – Присядь-ка рядышком.

Женя придвинула стул и села. Нежно взяла его лицо в ладони, теплые, с тонкой розовой кожей, на которых он губами изучил каждую линию, и серьезно посмотрела в глаза:

– Гриша, не фокусничай там, ладно? Я прилечу двадцатого июля, так что во время операции и после буду рядом. И не волнуйся – ничего плохого не случится. Просто не может случиться.