– Тебя что-то тревожит, дядя? – спросила она, чтобы прервать затянувшееся молчание.

– Не совсем так… знаешь, дорогая, я должен тебе кое-что сказать, но не знаю, с чего начать.

– Что ж, – улыбнулась она, – тогда тебе следует воспользоваться советом, который ты всегда давал мне: начни с начала и продолжай, пока не закончишь.

– С начала… – пробормотал он, устремив взгляд на лицо Имогены де Вере. – Знаешь ли ты, – продолжил он как бы невзначай, – что мы с твоей бабушкой были однажды помолвлены?

– Нет, не знаю, – произнесла Корделия, немало удивившись его словам.

– Я думал, что, может быть, Уна рассказывала.

– Нет, она ничего не говорила.

– Понятно.

Он замолчал, словно ожидая подсказки от портрета.

– Как тебе известно, мои детство и юность прошли в Холланд-парке; сюда мы приезжали только на лето. Дом ее отца стоял неподалеку от нашего, но был значительно больше. Ее отец был человеком Сити, финансовым воротилой – ну, акции, доли, дивиденды и все прочее. Мы же занимались чаем, как тебе известно; бизнес шел неплохо, но особого богатства мы не нажили.

Он задумался, видимо в очередной раз прокручивая в памяти знакомый сюжет: угасающий семейный бизнес, основанный еще его дедом, и на этом фоне крепнущая дружба между ним, его сестрой (Уна была всего на два года моложе Теодора) и Имогеной Уорд.

– Прошло много времени, прежде чем мы с Имогеной поняли, что любим друг друга. Потому я и не могу сказать, когда же все это началось. Должно быть, нам было восемнадцать или девятнадцать, когда мы признались друг другу в любви, и с тех пор уже не сомневались – по крайней мере, я – в том, что мы поженимся, как только Имогене исполнится двадцать один год.

Мы знали, что ее отцу это не понравится. Начать с того, что Хорейс Уорд не одобрял моей кандидатуры; он полагал, и небезосновательно, что мне не хватает амбиций; и, даже если отбросить в сторону вопрос достатка, он был категорически против родственных браков. Мы были троюродными братом и сестрой, причем по линии матери, но это нисколько не меняло его позиции. Для него была принципиальна любая степень родства. В тот же день, когда она впервые заговорила с отцом о наших отношениях, я был отлучен от их дома, а она от нашего, под угрозой лишения наследства. Надо отдать ему должное, он очень любил Имогену; думаю, он искренне верил в то, что если отдаст ее мне, то принесет в жертву свою единственную дочь, которой даже и не все принцы-то были достойны, это если не принимать в расчет их привычки жениться на кузинах. Она могла получить от отца все, о чем бы ни попросила; все, кроме меня.

Теодор говорил, словно обращаясь к портрету Имогены де Вере.

– Почему ты так спокойно говоришь об этом, дядя? – с нежностью произнесла Корделия. – Судя по всему, он был просто монстром.

– Думаю, это своего рода слабость – всегда видеть и обратную сторону проблемы. Иногда нужно просто действовать… Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас, я бы подождал и убедил ее сбежать со мной в день совершеннолетия. Мы продолжали тайно встречаться, но, как всегда бывает, об этом стало известно ее отцу; последовали новые сцены… новые угрозы… для нее это было страшное испытание… и я стал всерьез опасаться, что порчу ей жизнь. В конце концов мы с Имогеной договорились, что я поеду в Калькутту, как того хотел мой отец, года два буду вести там дела фирмы, а потом, если наши чувства не остынут… В канун моего отъезда ей как раз исполнилось двадцать лет. Ее письмо, сообщавшее о том, что она помолвлена с сорокалетним банкиром по имени Рутвен де Вере, пришло за три месяца до моего предполагаемого возвращения домой. Так я задержался в Индии на пятнадцать лет.

Он отвернулся от портрета к окну, вглядываясь в холодные застывшие поля. Снег, выпавший на прошлой неделе, еще держался на верхушках холмов.

– Но, дядя, я не понимаю. Как же она могла переехать сюда жить после всего, что произошло?

– Ты считаешь, это было неприлично?

– Нет-нет, я хочу сказать, как она могла принять твое приглашение после всего, что она с тобой сделала?

– Ты не должна на нее сердиться, моя милая. Во всяком случае, из-за меня. Она была серьезно больна; ее родители умерли; все ее деньги перешли к де Вере; ей больше не к кому было обратиться. И потом, мы ведь общались с ней. Может, это была очередная слабость с моей стороны; не сомневаюсь, многие увидели бы в этом полное отсутствие воли.

– Только не я. Ей очень повезло, что у нее был такой друг, – сказала Корделия, взяв его за руку. – Но почему она ушла от мужа, как только заболела? Видел ли после этого своего отца наш папа? И почему папа никогда не говорил о нем? И тетя Уна? И даже ты? Ты когда-нибудь встречался с ним? С Рутвеном де Вере, я имею в виду.

– Нет, моя милая. Не забывай, что я был в Индии и вернулся лишь за год до того, как все это случилось. Если бы моя мать прожила дольше, я бы вообще не вернулся в Англию. И письма Имогены в основном были об Артуре. Я знал, что у них большой дом на Белгрейв-сквер, – кстати, это была первая площадь, которую электрифицировали, – изысканно обставленный, но она об этом даже не упоминала. Так же, как и о своем муже. Разумеется, я написал ей, что вернулся, и она ответила, что с радостью приедет к нам вместе с Артуром повидаться, а еще она очень сожалела по поводу кончины моей матери. Это было ее последнее письмо, а потом я получил телеграмму…

Он опять обернулся к портрету, морщась от болезненных воспоминаний.

– Какого черта она вышла за него замуж? – в сердцах бросила Корделия.

– Думаю, потому, что любила его. Он был красивым, образованным, обаятельным человеком. Даже Уна, которая пошла на свадьбу по моему настоянию, была вынуждена признать это. Да и все говорили, что он был очень внимательным мужем.

– Дядя, пожалуйста, может, хватит его защищать? Ты ведь сам не веришь тому, что говоришь. «Внимательным мужем»… Да у меня от твоей интонации мурашки по коже. Слушая тебя, я ненавижу его еще больше.

– Милая моя, ты все не так поняла. Я не защищаю его, поверь; я просто пытаюсь рассказать тебе, как выглядел их брак в глазах общества. Даже когда он распался.

– Мне плевать, что думали о нем в обществе, я хочу знать, что произошло на самом деле. Почему он больше никогда не видел сына? Почему мой отец никогда не говорил о нем? Дядя, значит ли это, что все вы скрываете от меня какую-то ужасную правду? Мне уже двадцать один год, я взрослая женщина. К тому же правда, какая бы она ни была, не может быть хуже того, что я уже сама себе напридумывала.

– Ты уверена? – тихо спросил он, не отрывая глаз от портрета. Что-то в его голосе вновь заставило ее содрогнуться, хотя она и виду не подала, и какое-то время они стояли молча.