Теодор вдруг замолчал. Он был настолько погружен в воспоминания, что смотрел, казалось, уже не на портрет, а сквозь него. Корделия взяла его за руку, и только тогда он обернулся к ней, словно очнувшись ото сна.

– Прости меня, дорогая. Боюсь, я сказал больше, чем хотел. Знаешь, я как будто перенесся на тридцать лет назад, когда сидел в гостиной и слушал рассказ Имогены. Болезнь изменила даже ее голос – когда-то у нее был чудный контральто, а потом он сменился хриплым шепотом, монотонным, лишенным всяких эмоций…

– Дядя, почему ты называешь это болезнью? Он ведь отравил ее.

– Я знаю, знаю, твой отец тоже так считал. Но я тайком советовался со специалистом, и он заверил меня, что в природе нет яда, который мог бы дать такой эффект. Один из врачей полагал, что у нее рожистое воспаление, другой настаивал на версии ожога, а между тем ей становилось все хуже, и нам даже пришлось нанять круглосуточную сиделку. Если бы это был ожог, она бы непременно проснулась, даже и со снотворным… к тому же следов физического воздействия не было. К ней в спальню никто не заходил.

– Дядя, почему ты говоришь о «физическом воздействии»? Ты хочешь сказать, что, возможно, был иной способ?

– Да нет, если только не предположить… впрочем, нет, нет… все-таки будем считать, что это была редкая и крайне опасная инфекция.

Корделия хотела выведать, что же собирался сказать дядя, но у него был такой несчастный вид, что она пожалела беднягу.

– А что сталось с Генри Сен-Клером? – спросила она. – Они больше не виделись? Я так думаю, что они должны были встретиться, когда он привез сюда картину.

– Нет, моя дорогая, они так и не встретились. И портрет доставил не Сен-Клер. Но это уже другая история, которая касается тебя.

Корделия почувствовала, что у нее заледенели ноги, стало трудно дышать, но она не смела шевельнуться, чтобы не нарушать нить повествования. Спокойная, невозмутимая, хладнокровная Имогена де Вере смотрела на нее, пока дядя Теодор собирался с мыслями.

– Конечно, ей не терпелось рассказать ему о том, что случилось. Вопреки моему совету она написала ему в тот же день, как приехала сюда, хорошо хоть послушалась меня и не сообщила обратного адреса. Де Вере ничего не знал обо мне, и я боялся, что малейшая оплошность с нашей стороны обернется большими неприятностями. Я тайком пытался разузнать что-нибудь о судьбе Генри Сен-Клера, но тщетно, а вскоре ее обострившаяся болезнь заставила нас забыть обо всем на свете.

Месяца два, которые показались нам вечностью, она сходила с ума от боли, врачи были бессильны облегчить ее страдания. Но когда кризис миновал, к ней опять вернулись мысли о Сен-Клере, и я согласился поехать в Лондон, чтобы разыскать его.

Стояла зима, унылая и промозглая. Прямо с вокзала Виктории я нанял кеб и отправился на поиски. Экипаж мучительно долго тащился по узким слякотным улочкам, и я уже начал жалеть о том, что взялся за эту миссию. В ресторане, оказавшемся гнусным местечком, провонявшим чесноком, мне сказали, что господин Сен-Клер давно уехал, и никто не знал куда. Я подумал, что, возможно, они просто скрывают его местонахождение, но дочка хозяина, выступившая в качестве переводчика, рассказала, что все имущество Сен-Клера, включая личные вещи, забрали судебные приставы. Остаток дня я выяснял подробности, и мои худшие опасения подтвердились. Сен-Клер был по уши в долгах, и «наследство», о котором он говорил, оказалось лишь очередным займом. Де Вере выкупил его векселя и предъявил к взысканию, после чего Сен-Клер был объявлен банкротом, а все его имущество, в том числе и портрет, отошло к де Вере.

– Тогда как портрет оказался здесь? – спросила Корделия. – Ты что, выкупил его?

– Нет, дорогая. Я пытался выйти на след Сен-Клера, но безуспешно. Больше о нем никто ничего не слышал; он как сквозь землю провалился. Имогене я сказал, что хозяева ресторана просто потеряли его адрес. Впрочем, ее интересовало только, жив ли он; к тому времени она уже понимала, что ее болезнь неизлечима и их встреча невозможна. Она так никогда и не узнала, что натворил де Вере.

Твой отец, как ты знаешь, учился в этом доме, занимаясь с частными педагогами. К шестнадцати годам он уже был вполне сформировавшимся юношей, и де Вере не посмел бы тронуть его; и если бы Имогена не взяла с Артура клятву никогда не приближаться к отцу, думаю, он бы не удержался и отомстил негодяю.

Но не буду отвлекаться. Имогена прожила – вернее, промучилась – остаток жизни здесь, так ни разу и не покинув прихода. Мы ничего не слышали ни о де Вере, ни о ее прежних знакомых; для них она как будто и в самом деле исчезла с лица земли. По ее просьбе мы не поместили в газетах ни некролога, ни объявления о похоронах. Армейские друзья твоего отца знали, что его мать умерла, но, если даже слухи и дошли до кого-то из ее былого окружения, последствий это не имело.

Разумеется, Имогене нечего было оставить в наследство сыну. К тому времени он уже был в чине, но жалованье младшего офицера было мизерным, да и мои дела шли неважно. Наш семейный бизнес доживал последние дни. Я заложил дом, и за счет этого как-то удавалось сводить концы с концами. Но все шло к тому, чтобы продать дом и переселиться в жилище попроще. С помощью твоего отца мне удалось протянуть еще год, но почва уходила из-под ног.

И вот пришло письмо, в котором сообщалось, что Рутвен де Вере скончался, передав все свое состояние в доверительное управление Артуру.

На первый взгляд это казалось запоздалым раскаянием. Но вскоре у нас стали появляться сомнения в его искренности. Нигде в завещании, которое, кстати, было составлено всего за несколько недель до смерти де Вере, не было подтверждения того, что Артур является его сыном. Было сказано лишь, что доход от его имущества поступает в распоряжение «Артура Монтаг де Вере, проживающего в Ашборн-Хаусе, Херст-Грин, Суссекс». Настораживало и то, что он все-таки узнал, где мы живем. И это еще не все.

Короче, доход от управления имуществом (около пяти сотен в год; к тому времени его состояние изрядно истощилось) поступал в распоряжение Артура при условии, что тот согласится принять на хранение вещи из одной комнаты дома де Вере. В завещании не было прописано, что за вещи; я еще вернусь к этому вопросу чуть позже. Доход должен был поступать в течение всего времени, пока эти вещи хранятся в неприкосновенности в «месте постоянного проживания» Артура. В случае если что-либо будет продано, повреждено или изъято, доход отойдет дальнему родственнику из Северной Шотландии. В случае смерти Артура вещи должны перейти к его старшему ребенку, а потом и к его старшему ребенку…

– …«до третьего колена…» – задумчиво произнесла Корделия.

Теодор со страхом посмотрел на нее.

– Откуда ты знаешь это?