…Чикатило со всей дури стукнул молотком о железный пол вагона. Это должно было имитировать гонг на перекур. Перекуры у нас были первой и второй категорий. Мы специально затарились в Москве мешочком с марихуаной, потому что в этой рязанской Туле выцеплять что-либо было бесполезно.

На самом деле мы к тому моменту уже сбавили обороты и курили не так, как раньше. Мы кое-что поняли, некую такую немодную фишку. За которую можно прослыть непродвинутым, если ляпнуть её на какой-нибудь светской вечеринке, где тусуется клубная молодёжь. Мы её не обсуждали между собой (есть вещи, которые нельзя обсуждать до поры до времени), но пришла она к нам как-то синхронно — многие темы приходят к людям синхронно, в этом нет ничего странного. И заключается эта фишка в том, что дурь ничем не лучше алкоголя и скуриться можно так же легко, как и спиться. И все эти ямайские дедушки с дрэдами никакие не просветлённые, а банально и очень даже неромантично зависимые. Просто их идеализируют, в отличие от советских калдырей. Они окутаны для нас этаким флёром, нимбом — как всё далёкое, запретное и неведомое. «Я закрываю глаза и вижу леса Ямайки» — милая такая романтика. Хотя этого хита тогда, по-моему, ещё не было. Но дело не в этом, дело в том, что, я говорю, мы в том году здорово сбавили обороты. Это было грустно, потому что такие моменты означают начало некоего мерзкого и довольно глобального конца. Не все отдают себе отчёт в том, насколько гадкими могут быть подобные открытия.

Я принёс из угла вагона прозрачный файлик с дырочками для подшивки. В такие файлики мы засовывали накладные, которые давал нам Михаил, и прибивали их гвоздями к огромным ящикам, из-за которых и был весь этот сыр-бор. Мы растянули файлик на полу и высыпали на него необходимое количество.

— Я тут подумал вот о чём, — начал Чикатило, собирая всё в кучку. — Дай беломорину. Я тут подумал: это ведь всё немного странно, тебе не кажется?

— Боюсь, Чик, что в этом нет ничего странного. — Я выдул табак и протянул ему штакетину. — Наоборот, это до боли примитивно, это читается. Быть кузьмичом круто, но это только поначалу…

— Да нет, я не об этом. Я о том, что они нас везли сюда из Москвы. Посмотри, сколько здесь пролетариев. Да их же здесь просто пруд пруди. И пятьсот баксов здесь никто не попросит — они за триста мать родную в стенку замуруют. И тем не менее они нанимают нас и везут сюда, и селят за свой счёт…

— Да это всё понты, пафос. Типа, наши лучше, у нас только свои и всё такое.

— Слушай, я не могу продолжать этот разговор здесь, на холодном полу. Давай залезем на ящик. Я хочу раскуриться верхом на ящике, потому что курить на ящике — это интеллигентно, это как раз в красивом стиле Красивых Мужчин.

Мне было совершенно плевать, где и как курить — интеллигентно на ящике или по-быдлячьи на холодном полу. Потому что вагон всё равно провонялся бы марихуаной, и риск был одинаков что там, что там. Если бы Михаил учуял этот запах, нас бы выперли в две секунды. Нас, как говорится, просто выгнали бы с из города — без жилья, денег и обратных билетов.

Однако Чикатило так не думал. Он считал, что Миша из тех, кто никогда не нюхал дурь и не знает, как она пахнет.

— Такие люди есть, — объяснял он, — да, есть такие, которые не знают, как пахнет ганджа. И одно это характеризует их сразу процентов на 50. А остальные 50 процентов — это усы и пуленепробиваемость, дуболомность. И всё, больше у них нет характеристик. Обидно быть охарактеризованным всего по трём показателям, но это так. «Он был усат, стоек и не знал, как пахнет ганджа». Надо запомнить, это хорошее определение.

Мы как следует пыхнули под потолком вагона, растянувшись на деревянном ящике в полтора человеческих роста. Внутри было что-то тяжёлое и несуразное, как хевиметал, но нам упорно не хотели говорить, что именно. Миша и иже с ним всякий раз отмазывались, но как-то невнятно и неубедительно. Это добавляло в нашу работу романтики и таинственности, хотя она нам и так пока что нравилась. Несмотря на то, что мы оба знали: эйфория на весь срок не растянется, она почти никогда не бывает двухнедельной.

Чикатиле эта самая таинственность не давала покоя. Сидя в этих холодных вагонах и устанавливая всякие идиотские распорки из брусьев и исполинской проволоки, он чуял запах мошенничества не ниже третьего уровня сложности. Я верил ему, потому что знал: у него был на это нюх. Он чувствовал всякие такие незаконные запахи, как служебная собака чует в аэропорту «Шереметьево» набитого героином таджика.

— Я принял решение, — вдруг заявил Чикатило, пялясь в коричневый потолок. — Я сейчас немного полежу, чтобы первый этап накурки прошёл как следует, без лишних действий, а потом я выломаю отсюда доску и посмотрю, что там такое внутри. Мы должны знать, чем мы занимаемся. А вдруг там трупы младенцев, палёная водка или просроченные рыбные консервы.

— На накладной написано… смотри: «Генератор переменного тока», — прочитал я, осветив зажигалкой грязную накладную, которую мы ещё не успели засунуть в присобаченный к ящику файлик. — А вот ещё одна: «Ускоритель левого бура». Ни хера не понятно, особенно второе.

— Всё, я заимелся. Не могу больше морить себя незнанием. Протяните мне гвоздодёр, батенька, я намерен расх…ярить этот саркофаг.

Чикатило долго перекусывал стальную окантовку, а потом ещё дольше ковырялся в досках гвоздодёром. Обкуренные руки не слушались, они не успевали за непоседливым мозгом. Им хотелось расслабиться и ничего не делать, но хозяину было на это плевать — даже наглухо накурившись, он не мог тихо сесть и воткнуть, как все нормальные люди. Я смеялся над этим, потому что я тоже наглухо накурился и потому что вообще всё это было смешно — вся эта Рязань, все эти усатые менеджеры с тремя показателями, все карщики мира вместе взятые.

— О-ля-ляа-а! — присвистнул Чик. Я тут же запрыгнул на ящик с такой прытью, которой от меня не могли добиться даже в Дебильнике на полосе препятствий.

— Смотри, я не ошибся, — хвастался Чикатило с видом победителя, тыкая пальцем в чёрный проём, за которым при желании различались отдельные куски разношёрстного металла. — Я вычислил эту мерзкую гидру, этот паразитирующий прыщ — отвратительную аферу от которой за версту пасёт грязными нефтедолларами и прочей пакостью. Вашему вниманию, милостивый государь, предлагается куча промышленных: отходов, металлолома, мечта всех пионеров-героев. Это не имеет ничего общего ни с генератором переменного тока, ни с этим, как бишь его, левым буром или что за чушь там Миша написал в накладной. Вот извольте, поверх всего, на переднем плане, ржавая рама от велосипеда «Орлёнок»… Дальше — автомобильные колёса, от пяти до десяти шэтэ, точно считать лень. Вон ещё кусок рельса, вон металлическая стружка, а в углу расположился станок, на котором в школе нас учили сверлить отверстия в жестянках…

Мы долго смеялись над всем происходящим. Нам опять везло. Мы снова влезли во что-то незаконное, чего уже давно не случалось в биографии Клуба. Тот год был для нас не особо урожайным — мы пару раз нанимались низовыми клерками, всего на месяц-другой, но работать порознь было неинтересно и нерентабельно. Плюс все эти идиотские выпускные экзамены, которые надо было сдавать хотя бы из принципа. В общем, в тот год мы оказались на полном финансовом безрыбье, и только в Рязани появился свет в конце тоннеля. Это было странно, потому что сама Рязань была беспросветна на сто восемьдесят градусов, в рязанском небе не наблюдалось ни одного самого безнадёжного лучика. От этого алогичного несоответствия всё казалось ещё положительнее.