Теперь она знала истинную цену его юмора и веселья, поэтому ей было с ним так легко, хотя она не возражала и тогда, когда их беседа переходила в более серьезное русло. Однако у каждого из них были свои причины, мешавшие им открыться друг другу и заставлявшие их многое таить глубоко внутри себя.

У нее эти причины были связаны с тем, что живопись требовала внутренней сосредоточенности — возможно, столь же исключительной, как самоконтроль и выдержка Девона. Его же скрытность объяснялась тем, что в детском возрасте он был лишен поддержки и понимания своего отца, а став взрослым, развил способность к предельной концентрации и целеустремленности в работе.

В эмоциональном плане ни он, ни она не обладали большим опытом. Она надеялась, что это к ним придет. А пока они получали удовольствие, все больше познавая друг друга.

— Мне кажется, что ты прибавила килограмма четыре, — сказал как-то Девон.

— Издеваешься, да?

— Да не пугайся ты так, любовь моя. Тебе как минимум нужно прибавить еще столько же.

— Нет-нет, сегодня я не обедаю.

— Только попробуй!

— Знаешь что, миленький, пора тебе знать, что я не люблю, когда мной командуют.

— Хорошо, я учту.

— И вообще, почему это со мной здесь совсем не считаются, не обращают на меня никакого внимания?

— Если бы на тебя не обращали внимания, ты бы не поправилась на четыре килограмма. Ведь готовлю-то я, а не ты.

— Хочешь сказать, что я не умею готовить? Но у меня были более важные занятия, требовавшие отказа от многого другого.

— По-моему, нет ничего более важного в жизни, как умение эту жизнь поддерживать.

— Очень остроумно. Если уж на то пошло, вчера вечером я готовила еду.

— Если это можно назвать едой.

— По-моему, ты играешь с огнем.

— А ты просто замечательная, даже при том, что не умеешь готовить.

— Твоему коварству нет предела.

— А как же насчет моего обаяния?

— Увы, я его не ощущаю.

— Ну, Тори, смени гнев на милость.

— Ни за что.

— А если я попрошу прощения?

— Попытайся.

— Какая же ты жестокая!

— Девон, отпусти! Зачем ты берешь меня на руки? Куда ты меня несешь?

— Мы направляемся на мирные переговоры, любовь моя.

— Все равно я тебя не прощу, Девон. Никогда. Но она, конечно же, простила его.

Любовь настигла Тори против ее желания, Она боролась со своим чувством буквально на каждом шагу. Конечно, постепенно ей пришлось примириться с этим новым состоянием, но окончательное его признание она отодвигала из боязни пережить очередные страдания. Однако убедившись, что любит, и все больше узнавая Девона, она вынуждена была признать свою любовь как нечто реально существующее.

Тори была права, когда говорила Девону, что ее чувства к Джордану были скорее потребностью любить. Невольно вспоминая отношения с Девоном и первые дни своей совместной жизни с Джорданом, Тори с удовлетворением обнаружила, что не могло быть и речи о каком-то сравнении.

С Джорданом они подолгу молчали, находясь в обществе друг друга, проводя в тишине целые часы, когда ни у одного из них не появлялось потребности разговаривать. Смеялся он чаще над ней, чем вместе с ней, и оставался равнодушным к ее тонкому, острому юмору, который она унаследовала от отца. Его собственное остроумие было язвительным, но лишенным тонкости. Ему часто случалось проигрывать в словесных дуэлях. Джордан не находил ничего забавного в ее утренней борьбе со сном, выражая по этому поводу лишь раздражение. Появляясь где-нибудь вместе с ней, он не упускал случая упомянуть имя ее знаменитого отца и постоянно намекал на свои связи с миром искусства, хотя работой Тори по-настоящему не интересовался. Джордан не понимал ее потребности в творчестве, лишь иногда проявляя чувство гордости за жену-художницу.

Его работа в сверкающем мире рекламы сводилась к созданию ловких рекламных трюков и участию в веселых презентациях и вечеринках, где он максимально старался использовать свое обаяние.

Господи, как же она была глупа! Что она в нем нашла? Красивую внешность и приятную улыбку? И из-за этого потерять голову, как какая-нибудь школьница!

Девон… с Девоном все было иначе.

Они редко молчали, да и в эти минуты чувствовали себя друг с другом легко и непринужденно. Девон смеялся, шутил, и всегда с пониманием относился к частой смене ее настроений. Он необидно подсмеивался над ней по поводу ее утренней хандры, неспособности приготовить далее самое простое блюдо. Он зажигал ее своим остроумием, пробуждая в ней собственное чувство юмора и приводя ее в хорошее настроение.

Девону нравилось, что она остра на язык, и он прощал ей рискованные словечки, потому что для него это было проявлением ощущаемой ею свободы, знаком того, что в разговоре с ним она говорила, что хотела. Правда, сама она корила себя за это. Девона постоянно тянуло к Тори. Находясь с ней в одном помещении, Девон то и дело подходил к ней, чтобы быть рядом, дотронуться до нее. По ночам он не выпускал ее из своих объятий, будто боялся потерять.

Тори довольно скоро обнаружила, что Девон освобождался полностью от своей сдержанности и был не в состоянии что-либо скрыть от нее только тогда, когда они занимались любовью.

Но прошло гораздо больше времени, прежде чем Тори поняла, что и ее душа переживала раскрепощение, когда она находилась в его объятиях.

Это было больше чем страсть, больше чем желание. Их тела сплетались, шепот становился мало похожим на человеческие голоса, когда, ища мучительной близости, они заглядывали в душу друг другу. Между ними не существовало никаких барьеров, никакого убежища, где один мог бы спрятаться от другого.

С каждой ночью такой близости все более откровенными становились их разговоры.

— Девон?

— Да, дорогая?

— Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя.

— Знаешь, ведь ты был прав. Мы с тобой настоящие волшебники и способны творить чудеса.

— Тогда, может быть, ты хочешь еще немного колдовства?

— Ты просто неисправим.

— Но ты ведь любишь меня.

— Я действительно люблю тебя, хотя не могу понять, за что.

— Не знаешь, за что меня любишь?

— Нет… Впрочем, знаю. За твои мудрые древние глаза.

— И только?

— И за сережку в ухе.

— А как ты объяснишь нашим детям, что их отец носит в ухе серьгу?

— Я расскажу им, что в прошлой жизни он был шотландским цыганом. И еще я им расскажу, что их отец околдовал меня своими древними глазами и льстивыми речами. И, конечно, сережкой. Что умчал меня на самолете прямо в Бермудский треугольник. Что готовил мне завтрак, еще не зная, как меня зовут. Потом наколдовал грозу и чудесным образом погасил свет, чтобы я могла погадать на картах.