— Это вряд ли.

— Я просто говорю, что было бы здорово.

У нее было около трех часов, чтобы насладиться этой фантазией: уставившись на огни машин, спешивших въехать в мегаполис и покинуть его, она воображала, каково быть девушкой Ричарда, гадая, могла ли бы изменить его женщина, которую он уважает, представляя, как она бросает Миннесоту, представляя их будущую квартиру, наслаждаясь мыслью о том, как она спустит Ричарда на свою высокомерную среднюю сестру и как оцепенеет вся семья, увидев, какой Патти стала крутой, и рисуя себе, как он будет стирать ее каждую ночь, — пока они не въехали в реальность южного района Чикаго. Было два часа ночи, и Ричард не мог найти дом друзей Эрреры. Им все время преграждали путь сортировочные станции и темная, наводящая ужас река. Улицы пустовали, если не считать цыганских повозок и отдельных представителей Ужасной Черной Молодежи из тех, о ком пишут в газетах.

— Нам бы пригодилась карта, — заметила Патти.

— Здесь все улицы пронумерованы, не заблудимся.

Друзья Эрреры были художниками. Их дом, который Ричард нашел с помощью таксиста, выглядел абсолютно необитаемым. Болтающийся на двух проводах дверной звонок, как ни странно, работал. Кто-то отодвинул кусок холста, прикрывающий переднее окно, после чего спустился вниз, чтобы выразить Ричарду свое недовольство.

— Прости, чувак, — сказал Ричард. — Нам пришлось задержаться. Нам нужна вписка на пару ночей.

Художник был одет в дешевые мешковатые кальсоны.

— Мы только начали клеить обои в той комнате, — сказал он. — Там еще ничего не высохло. Эррера вроде говорил что-то о выходных?

— Он вам вчера не звонил?

— Звонил, и я сказал, что в свободной комнате полный бедлам.

— Ерунда. Мы очень благодарны. Мне надо кое-что занести внутрь.

Патти не могла таскать вещи и стерегла машину, пока Ричард медленно опустошал ее. В отведенной им комнате стоял тяжелый запах того, в чем она по молодости не распознала штукатурку, — и этот запах по молодости же не показался ей домашним и уютным. Единственным источником света был алюминиевый фотофонарь, прицепленный к усыпанной штукатуркой стремянке.

— Боже, — сказал Ричард. — У них здесь что, шимпанзе штукатурили?

Под грязной и пыльной кучей полиэтилена обнаружился двойной матрас, покрытый пятнами ржавчины.

— Не тот «Шератон», к которому ты привыкла, полагаю, — сказал Ричард.

— А простыни здесь есть? — застенчиво спросила Патти.

Он обыскал соседнюю комнату и вернулся с вязаным пледом, индийским покрывалом и вельветовой подушкой.

— Будешь спать здесь, — сказал он. — Я лягу на кушетку.

Она бросила на него вопросительный взгляд.

— Уже поздно, — сказал он. — Тебе надо поспать.

— Ты уверен? Тут куча места. А на кушетке тебе будет тесно.

Она устала, но хотела его и захватила с собой все необходимое, и инстинкт подсказывал ей, что надо решить вопрос прямо сейчас, решить раз и навсегда, прежде чем у нее будет время подумать. Ей потребовалось много лет, почти полжизни, на то, чтобы понять причины, заставившие Ричарда вдруг повести себя по-джентльменски в ту ночь, — и поразиться им. Но тогда, в пыльной и сырой ремонтируемой комнате, она могла предположить только, что ошибалась на его счет или же что он отверг ее потому, что от нее были одни проблемы и она не помогала таскать вещи.

— Здесь есть что-то типа ванной, — сказал Ричард. — Может, тебе повезет больше, и ты найдешь выключатель.

Она тоскливо на него посмотрела, и он торопливо отвернулся. Обида и потрясение, напряженная поездка, недружелюбный прием и мрачность комнаты. Она вырубила свет, легла прямо в одежде и долго плакала, стараясь не издавать никаких звуков, пока ее разочарование не растворилось во сне.

Наутро она проснулась в шесть от яростных лучей солнца и успела изрядно разозлиться, пока ждала, чтобы проснулся кто-нибудь еще, после чего действительно причиняла всем одни проблемы. В этот день она была такой непокладистой, как никогда в жизни. Друзья Эрреры оказались грубиянами и заставили ее почувствовать себя ничтожеством, потому что она не понимала их высококультурных намеков. Ей дали три шанса проявить себя, после чего перестали обращать на нее внимание. Затем, к облегчению Патти, они покинули квартиру вместе с Ричардом, который через некоторое время вернулся с коробкой пончиков к завтраку.

— Я собираюсь сегодня поработать с этой комнатой, — сказал он. — Тошнит от их кривых рук. Не хочешь пошлифовать немножко?

— Я думала, мы пойдем на озеро или еще куда-нибудь. Здесь так жарко. Или в музей?

Он смерил ее серьезным взглядом:

— Ты хочешь в музей?

— Куда-нибудь выбраться и насладиться Чикаго.

— Это можно сделать вечером. Будет играть Magazine. Знаешь их?

— Я ничего не знаю, ты еще не понял?

— У тебя плохое настроение. Ты хочешь уехать.

— Я ничего не хочу.

— Если мы уберемся в комнате, ты лучше выспишься.

— Мне плевать. Я не хочу заниматься шлифовкой.

Кухня представляла из себя тошнотворный свинарник, от которого пахло безумием. Сидя на кушетке, на которой спал Ричард, Патти пыталась читать одну из книг, которые она взяла, надеясь впечатлить его: роман Хэмингуэя. Но из-за жары, вони, усталости, комка в горле и пластинок Magazine, которые Ричард ставил одну за другой, она не могла сосредоточиться на чтении. Когда жара стала невыносимой, она отправилась к Ричарду, который штукатурил стены, и сообщила, что собирается прогуляться.

На нем не было рубашки, а волосы на груди выпрямились и разгладились под ручейками пота.

— Не лучший район для прогулок, — сказал он.

— Тогда пойдем вместе.

— Дай мне еще часок.

— Нет, забудь, — сказала она. — Я пойду сама. У нас есть ключ от этой квартиры?

— Ты правда хочешь отправиться гулять в одиночку на костылях?

— Да, если ты не хочешь пойти со мной.

— Я же говорю, освобожусь через час.

— А я не хочу ждать час.

— В таком случае, — сказал Ричард, — ключ на столе.

— Почему ты так плохо ко мне относишься?

Он закрыл глаза и, казалось, мысленно сосчитал до десяти. Было видно, как он ненавидит женщин и все, что они говорят.

— Может, ты примешь холодный душ и подождешь, пока я закончу?

— Знаешь, вчера мне казалось, что я тебе нравлюсь.

— Ты мне нравишься. Но я занят.

— Отлично, — сказала она. — Трудись.

На улице, залитой пополуденным солнцем, было еще жарче, чем в квартире. Патти немного побродила вокруг, стараясь не плакать слишком явно и выглядеть так, как будто она знает, куда идет. Река, когда она подошла поближе, оказалась более мирной, чем ночью, теперь она была просто заросшей и грязной, а не зловещей и всепоглощающей. На противоположном берегу располагался мексиканский квартал, украшенный не то к какому-то прошедшему, не то к грядущему, не то к постоянному мексиканскому празднику. Она обнаружила забегаловку с кондиционером, где на нее пялились, но не приставали, и выпила там кока-колы, страдая над своим девичьим горем. Ее тело жаждало Ричарда, но мозг понимал, что она сделала Ошибку, приехав с ним сюда, что все ее ожидания были всего лишь бесплодной фантазией. В окружающем гомоне то и дело всплывали фразы, знакомые по школьным урокам испанского: lo siento, и hace mucho calor, и ¿qué quiere la señora?[34]Она набралась храбрости, заказала три тако и съела их, наблюдая за бесконечными автобусами, катящимися мимо окон, — каждый вздымал волну вони. Время тянулось на особый лад — автор, имея теперь богатый опыт убивания времени, склонен расценивать его как депрессивный (одновременно бесконечный и тошнотворно стремительный; бесчисленные секунды не складываются в часы). Наконец рабочий день закончился, и вокруг стали появляться группы рабочих, которые обращали на нее слишком много внимания и обсуждали ее muletas;[35]ей пришлось уйти.