— Что ж, посмотрим, как все сложится в следующем году.

В конце концов влюбленная пианистка победила чуждую музам домохозяйку.

В середине восьмидесятых Фолькер покинул галерею, в которой работал прежде и которая обеспечивала ему верный доход. Мне такой шаг внушал большую тревогу. Я всегда полагал, что два компаньона, несмотря на все различия между ними, представляют собой идеальную пару. Организационными вопросами занимался, как правило, Потоси, Фолькер же был олицетворением любознательности и молодости. Вместе эти упряжные лошадки — скакавшие то в горку, то под горку — сделали себе имя.

Но Фолькер уже пресытился разговорами живописцев о «линии вон там» и «синем пятне в верхнем углу». Прежние приятели, каждый вечер собиравшиеся вместе, чтобы выпить вина, все чаще повторяли одно и то же; образовались какие-то клики, разговаривали теперь в основном о «махинациях» с целью получения более выгодного места на выставке. Фолькер, прежде активно участвовавший в дискуссиях, превратился в стороннего наблюдателя, а такая отстраненность людям обычно не нравится.

— Я выставляю свои деревянные кубы в Баден-Бадене.

— К сожалению, я не смогу приехать.

Художники жаждали пусть и «критической», но не такой отстраненной поддержки.

В сорок лет многие думают, что это последний срок, когда еще можно начать все заново. Мой старший друг чувствовал в себе силу, потребную для подобного начинания. И получил свою долю совместной собственности, в деньгах. Что же касается Потоси, то он вскоре переселился в Равенну.

С тех пор я неизменно видел, как Фолькер печатает на машинке, правит тексты, опять печатает: «Я пишу трилогию».

«Три романа?» Время от времени он нерешительно протягивал мне листы. «Это… уже ни с чем не спутаешь», — говорил он.

«Я должен еще раз все отредактировать».

Он давно давал мне советы, касающиеся моих текстов, теперь я искренне старался помочь ему:

— Слишком мало действия, Фолькер.

— Зато всё того и гляди взорвется от внутреннего напряжения!

— Ты пишешь настолько жестко, что не оставляешь читателю воздуха для дыхания.

— Да нет, это ведь очень смешно, что Михаэль не знает, кого он должен любить и не любит ли он, по сути, только себя. Он балансирует на краю пропасти.

— Продолжай, — сказал я испуганно. — Но по сравнению с тем, что пишешь ты, «Коварство и любовь» кажется опереттой. Слушай, давай хотя бы разобьем строки, вставив кое-где точки.

— Это притормозит поток речи.

— Но читатель хочет уже на оптическом уровне быстро сориентироваться — понять, о чем вообще идет речь. Подумай о литературном рынке. Никто больше не желает себя утруждать. И жизнь, и книги должны быть легкодоступными.

— Доступность ничего не дает. Доступность — это ложь.

После романа «Самоучка» возникли другие его романы: «Усталость сердца» и, позже, «Невенчанный король».

Не знаю, в радикальности ли взглядов тут дело, в привычке полагаться на Бога или в непостижимом пренебрежении к быту. Но факт остается фактом: все свои деньги он «инвестировал» в то, чтобы иметь свободное время для работы над трилогией. В нашем мире, где все хотят обезопасить себя от любых неприятностей, он был единственным известным мне человеком, не отложившим ни пфеннига на страхование по старости.

Собирался ли он до последнего дня писать, публиковаться, импровизировать? Тема собственного будущего — в материальном аспекте — его едва ли интересовала. Обладал ли он особым чутьем, позволявшим считывать показания с внутреннего счетчика? Такое даже предположить страшно. Был ли он героем, свихнувшимся героем, которому непонятна сама идея спокойной, обеспеченной старости?

Он все поставил на одну карту: «Я не могу работать, если надо мной есть начальник».

Я всегда хотел, чтобы мои истории шли на пользу подлинной жизни, а рассказываю о смерти. Читателю лучше отложить эту книгу. Она не соответствует времени. Радостного в ней меньше, чем печального. Но, может быть, я ошибаюсь…

6 июня 1983 года: солнечный понедельник. Распространился слух, что нужно непременно купить «Шпигель». Этим июньским утром началась новая эпоха. Заголовок на титульной странице гласил: «СПИД: эпидемия, которая только начинается». И вскоре я наткнулся на такую фразу: «Болезнь обнаруживается, как правило, лишь на последней, «финальной» стадии». Репортеры «Шпигеля» сохраняли сдержанный тон, чтобы избежать паники и не дать повода к гонениям на гомосексуалов: «Однако все большие сомнения вызывает то, в чем нас хотят убедить американские чиновники здравоохранения: а именно, что опасности заражения подвержена только крошечная часть населения — группа риска, состоящая из гомосексуалов, ведущих промискуитетный образ жизни».

Этим весенним утром мир омрачился: «Нам грозит новая чума?… До сих пор ни одного больного СПИДом не вылечили… С такими пациентами, говорят врачи, дело обстоит еще хуже, чем с раковыми больными. Они медленно чахнут, а «фаза надежды» в их случае практически отсутствует. К тому же коварная болезнь в первую очередь поражает именно тех, кто от природы особенно щедро наделен физической привлекательностью, здоровьем и мужской потенцией… Кому пробьет смертный час, угадать нельзя».

Я читал и еще не понимал, о чем читаю. С каждой новой строчкой страх просачивался сквозь стены в комнату и — не дав времени, чтоб опомниться — проникал в глубины сознания. Привычная структура бытия рухнула за считанные минуты. То, что прежде считалось источником всякой жизни — любовь, — как теперь выяснилось, убивало.

Кто из моих приятелей тогда приглашал друзей на свое тридцатилетие, невольно думал, что этот день рожденья может для него оказаться последним. Что и его гости, возможно, вскоре последуют за ним в смерть. Такое нельзя ни осмыслить, ни по-настоящему прочувствовать: что больше нет шансов, что впереди только новые смерти и новый траур.

Это июньское утро изменило и инстинктивные порывы.

Теперь, когда кто-то разговаривал с красивым мужчиной, он отступал на шаг и с ужасом вглядывался в лицо собеседника. Интересный, возбуждающий желание человек мог оказаться ангелом смерти.

Именно те, что прежде дарили другим радость и силу, столь необходимые для жизни, теперь становились причиной неотступного страха, сохраняющегося на протяжении многих дней.

Вирус порождал извращения.

Поцелуй уподобился стуку захлопывающейся крышки гроба. Каждая самоотверженная страсть — если душа и тело еще были на такое способны — имела привкус самоубийства. Кого человек любил, того он и боялся. Любовь была смертью — подлинной, а не метафорической; близкой. И никто тут ничего не мог изменить.

Я вдруг понял, что больше не вижу на улицах знакомых лиц. Отмеченные болезнью, эти лица порой еще мелькали в оконных проемах, потом исчезали навсегда. Михаэль, Йорг, Роланд, Вольфганг из Ингольштадта… — гибель подползала все ближе к тебе самому. Живые прежде глаза затуманивались печалью, вызывающие телодвижения уступали место вялой расслабленности. Привычный мир, казалось, съежился до жалкого остатка и лишь по настойчивому вызову неохотно являлся — как выкатившийся из тени велосипед.