— Старая песня.

В ресторанчиках на нас давно обратили внимание. Ведь, в отличие от нас, другие пары почти не разговаривали. Мы замечали, как стареют наши сверстники, а что стареем и мы сами — меньше. Бросалось в глаза, что у людей, не живущих духовной жизнью, период расцвета бесповоротно остался в прошлом. Я поддавался очарованию мелькавших вокруг молодых красавцев. Фолькер, который был старше на семнадцать лет, пытался контролировать мои увлечения (от чего делалось не по себе):

— Тот блондин подошел бы тебе как любовный партнер.

— Мне? И это говоришь ты?

— У него наверняка есть деньги, вы бы катались на лыжах.

— Но мне лыжи ни к чему.

— Может, дома у него найдется и какая-нибудь книжка.

— Едва ли.

— Зачем ты каждый вечер сидишь со мной? Ты ведь меня не любишь.

— С этим, Фолькер, я уж как-нибудь сам разберусь.

Случайный знакомый из сауны незаметно для меня превратился в Незаменимого Фолькера. В мой скалистый оплот посреди бушующих волн. Его расстраивало, что ему прописали очки, что у него появились седые волосы. После операции на позвоночнике я приходил к нему каждое утро, чтобы завязать шнурки. Вот уж не думал, что когда-нибудь возьму на себя такие обязательства и даже буду этому рад. Ворчание друга доставляло мне удовольствие, оно было частью игры.

— Не тяни мою ногу.

— Я не тяну. Я шнурую тебе ботинки нежно, как эльф.

— Эльф из Нижней Саксонии!

— А других добрых духов у тебя, мой дорогой, нет!

С рынком плоти гомосексуалов (выживших и новых, подросших), на котором теперь преобладали тупые и брутальные типы, Фолькер — не без горечи и обид — окончательно распрощался. Наверное, он уже не верил в возможность встречи, выводящей за пределы чисто физической близости. Он начал замыкаться в себе, и от этого сделался сильнее.

В витрине антикварного магазина напротив его дома годами стоял — может, и до сих пор стоит — маленький бронзовый бюст Франца Шуберта. Кудрявые волосы, робкий взгляд за круглыми очками. Композитор, написавший «Зимний путь», «Шарманщика»,[176]нежнейшие квартеты…

В круглых очках Фолькер до жути напоминал своего любимого композитора, о котором говорил: «Послушай его симфонии, у них нет концовки, они начинаются снова и снова, звучат дальше. Разве мог бы Шуберт признать, что звук закончился?»

Однажды солнечным утром, зайдя к Фолькеру, я застал его стоящим перед окном. Он был босой, в рваных спортивных брюках и майке. Музыка (из радиоприемника) звучала так громко, что он не услышал, как я вошел. Он дирижировал, с воодушевлением укротителя зверей, и кричал воображаемому оркестру: «Tutti! Струнные!», — а над крышами лилась шубертовская Большая симфония C-dur.[177]

— Продолжай! — я уселся в кресло.

Он уже так разошелся, что действительно не прервал своего занятия:

— Заввалиш был и остается школьным учителем. За дирижерским пультом следовало бы стоять Бернстайну![178]

Я имел счастье дружить с человеком, для которого не существует четкой границы между нормальностью и так называемым сумасшествием.

В период моего увлечения барочной поэзией он мирился с тем, что я не только часами, но целыми днями изъяснялся александринским рифмованным стихом, начиная после каждой цезуры новую мысль:

«Если хочешь поужинать в этот хлопотный день,/ То давай сюда ложку — самому мне взять лень…»

Ничто из того, что имеет отношение к искусствам (а они, как известно, не исключают из своей сферы ничего), не было Фолькеру чуждым. Когда у меня случался очередной писательский кризис, я мог в любое время суток явиться к Фолькеру, начать кататься по полу и кричать:

— Дальше не идет! Я исписался! Убей меня, моя жизнь потеряла смысл!

Он взглядывал на меня поверх очков:

— Перекатись чуть-чуть влево, тогда ты избавишь меня от необходимости пылесосить.

— Гёте был более великим!

— Значит, у тебя еще есть к чему стремиться.

— Бальзаку сочинительство давалось легко!

— Сам Бальзак где-нибудь говорит об этом?

— Что я могу рассказать, будучи западным немцем?

— То, что ты рассказываешь.

— Имеет ли это хоть какую-то ценность?

— Дай мне работать, а сам можешь кататься по полу.

— Неужели всё в жизни дается так тяжело?

— Само собой.

Перед тем же окном, на фоне которого Фолькер однажды дирижировал симфонией Шуберта, разыгралась еще одна примечательная сцена. Проведя несколько необременительных дней в Берлине, я привез оттуда пластинку. Первую запись эстрадной певицы Гитте Хеннинг[179]после ее возвращения на сцену. Шлягер «Хочу всего сразу», который стал хитом. Будучи в прекрасном настроении, я решил познакомить Фолькера с этим рецептом счастья, добытым мною в разделенном на две части городе:

Хочу всего сразу, хочу всего

и прямо теперь,

прежде чем сон мой последний

улетит от меня в эту дверь.

Хочу жить, и пусть меня принимают

какая я есть, я на судьбу не ропщу,

но ничего, что жизнь осложняет,

я больше в душу к себе не пущу.

Лучше уж быть как дикий зверь:

хотеть всего сразу и прямо теперь.

Не знаю, может, я выбрал для своего послания о радости неподходящий момент. Во всяком случае, столь бурной реакции со стороны Фолькера мне еще видеть не доводилось. При третьем повторе фразы «Хочу всего сразу» он сорвал пластинку с проигрывателя и вышвырнул в открытое окно:

— Не в моем доме, пожалуйста! Это дешевка! И даже не остроумная! Хочу всего сразу — а на то, что происходит вокруг, бабенка чихать хотела!

После я уже не предпринимал попыток осчастливить своего друга, любившего «бесконечные петли» в творчестве Шуберта и возглас «Варавву!» в «Страстях по Матфею»,[180]душеспасительными посланиями немецкой шлягерной индустрии.