Он попятился в прихожую, к выходу, и все кости у него в лице тряслись и подергивались под землистой кожей. Я провожал его с ухмылкой.

Он дернул рукой вбок и сорвал с вешалки шляпу. Надел задом наперед; я рассмеялся и быстро к нему шагнул. Он практически выбросился в дверь — только бы от меня подальше; я подхватил его портфель и вышвырнул во двор.

— Вы берегите себя, док, — сказал я. — За ключами следите. Не дай бог потеряете — как тогда будете выбираться?

— Вы… вы за это… — Кости дергались и скакали. Он спустился с крыльца, и самообладание к нему возвращалось. — Если я вас когда-нибудь…

— Меня, док? Но я же хорошо сплю. И голова не болит. Меня ничто не беспокоит. Только одно волнует, если честно. Дубинка быстро стирается.

Он схватил портфель и вприпрыжку косо поскакал по дорожке, вытянув шею, точно гриф. Я захлопнул дверь и сварил себе еще кофе.

Приготовил обильный второй завтрак и все съел.

Понимаете, разницы-то никакой нет. Дав ему от ворот поворот, я ничего не потерял. Я и раньше подозревал, что кольцо сжимается, а теперь знал наверняка. И они знали, что я знаю. Но я ничего не проиграл — больше ничего не изменилось.

Они по-прежнему могли только догадываться, подозревать. Отталкиваться им все так же не от чего. Еще две недели — ладно, уже десять дней — у них не будет ничего. Появится лишь больше подозрений, почувствуется больше уверенности. Но улик не будет.

Улики они найдут только во мне — в том, что я такое, — а этого я им никогда не покажу.

Я допил все из кофейника, выкурил сигару, вымыл и вытер посуду. Хлебные крошки выкинул во двор — воробьям — и полил батат на кухонном подоконнике.

Потом вывел машину и направился в город; я думал о том, как неплохо было поговорить, хоть мой гость и оказался липовым. Поговорить по-настоящему — пусть и недолго.

Я убил Эми Стэнтон в субботу вечером, 5 апреля 1952 года, без чего-то девять.

Весенний день стоял яркий, свежий — так тепло, будто и впрямь скоро лето, — а вечер был сносно прохладен. Она приготовила своей родне ранний ужин и около семи отправила их в кино. Потом, в половине девятого, пришла ко мне, и…

В общем, я видел, как они шли мимо моего дома — ее родня то есть, — и Эми, наверно, стояла у калитки и махала им, потому что они все время оглядывались и тоже ей махали. Потом, наверно, она вернулась в дом и стала очень быстро собираться: распускать волосы, мыться, краситься, складывать сумки. Вероятно, суетилась как ненормальная, лишь бы скорее собраться, потому что, когда родня дома, особо не пособираешься. Наверно, бегала взад-вперед, электроутюг включала, закрывала краны, поправляла швы на чулках, шевелила ртом, чтоб помада ровнее распределилась, а тем временем шпильки из волос вытаскивала.

Да черт, ей было чем заняться, просто десятки задач, и если б она шевелилась медленней — совсем чуть-чуть медленней… но Эми — из девушек спорых, уверенных. Она была готова заблаговременно, я думаю, а потом — мне тоже кажется, — встав перед зеркалом, то хмурилась, то улыбалась, надувала губки, вертела головой туда-сюда, выпячивала подбородок, смотрела на себя исподлобья; изучала себя спереди и сбоку, поворачивалась и смотрела через плечо, отряхивала попку, чуть поддергивала пояс с чулками, а потом опять его опускала, потом бралась за бока и чуть-чуть в нем как бы елозила. Потом… потом, я думаю, все — она была готова. Поэтому она пришла ко мне, и я…

Я тоже был готов. Оделся не полностью, но к ней приготовился.

Я стоял в кухне и ждал ее, а она запыхалась, так, наверно, спешила ко мне, и сумки у нее были, наверно, тяжелые, и, наверно…

Наверно, я пока не готов рассказывать. Слишком рано и пока не обязательно. Потому что, черт возьми, у нас до этого было целых две недели — до субботы, 5 апреля 1952 года, без чего-то девять.

У нас было две недели — и очень неплохие, потому что рассудок у меня был совершенно свободен впервые, по-моему, за много времени. Финиш близился, просто летел ко мне, и вскоре все закончится. Я был способен думать, ну, в общем, двигаться и говорить что-нибудь, делать что-нибудь, и никакой роли это теперь не играло. Тянуть канитель я вот докуда могу, а потом следить за собой мне уже не придется.

Я был с ней каждую ночь. Возил ее всюду, куда ей хотелось, делал все, чего ей хотелось. И мне это было нетрудно — Эми ничего особого не хотелось. Однажды вечером мы поставили машину у средней школы, где тренировалась бейсбольная команда. В другой раз поехали на станцию смотреть, как проезжает «Летун Талсы», а из окон вагона-ресторана выглядывают люди и из экскурсионного вагона тоже пялятся.

Вот примерно и все, чем мы занимались, — такими вот вещами; вот только разок в кондитерскую съездили, поели мороженого. А в основном сидели дома — у меня дома. Устраивались оба в папином старом кресле, или оба валялись наверху лицом к лицу, обнимались.

По ночам большей частью просто обнимались.

Лежали так часами, иногда по целому часу вообще не разговаривали; но время не тяготило. Казалось, оно летит. Я лежал и слушал, как тикают часы, как им в такт бьется у нее сердце, и не понимал, зачем они тикают так быстро; не понимал зачем. Трудно было просыпаться и засыпать — возвращаться в тот кошмар, где я помнил.

Несколько раз мы ссорились, но не сильно. Ссоры я просто пресекал; пусть будет все как она хочет, — и она пыталась поступать со мной так же.

Однажды вечером она сказала, что как-нибудь пойдет со мной в парикмахерскую — проследить, чтобы меня для разнообразия прилично подстригли. А я ответил — не успев толком сообразить, — что уж лучше я буду заплетать себе косичку. Мы немножко поругались, но ничего смертельного.

Потом как-то вечером она спросила, сколько сигар в день я выкуриваю, а я ответил, что не считаю. Она спросила, почему я не курю сигареты, «как все остальные», и я сказал, что никогда и не думал, будто все курят сигареты. У меня в семье два человека их никогда не курили — мой папа и я.

— Ну конечно, — сказала она, — если он тебе дороже меня, о чем тут еще разговаривать?

А я ответил:

— Господи боже мой, как, по-твоему, все это связано?

Но и это была крохотная размолвка. Ничего страшного. Мне сдается, она сразу же забыла, как и раньше.

Мне кажется, те две недели Эми со мной было очень хорошо. Гораздо лучше прежнего.

И вот две недели прошли, настал вечер пятого апреля; родню она отправила в кино, посуетилась, приготовилась. И в половине девятого пришла ко мне, а я ее ждал. И я…

Но я, наверно, опять забегаю вперед. Сначала надо рассказать о другом.

Эти две недели я ходил на работу каждый день; и, поверьте, это было непросто. Ни с кем встречаться не хотелось — я бы предпочел сидеть дома с задвинутыми шторами, никого не видеть, но я знал, что не получится. Я ходил на работу — заставлял себя, как обычно.