Меня подозревали, и я дал им понять, что мне это известно. Но совесть мою ничего не тяготило; я ничего не боялся. И доказывал это тем, что ходил туда. Ну как человеку, совершившему то, что совершил, по их мнению, я, и дальше заниматься своими делами и при этом смотреть людям в глаза?

Я был обижен, еще бы. Меня оскорбили. Но я не боялся и это доказывал.

По большей части — сперва, по крайней мере, — меня особо не нагружали. И поверьте, это было трудно: ходить вывеской наружу и делать вид, что не замечаешь или тебе все равно. А когда мне поручали что-нибудь мелкое — доставить, скажем, повестку, — со мной всегда под каким-нибудь предлогом отправляли другого помощника. Ребят в конторе шерифа это смущало и озадачивало, потому что, само собой, наверху — Хендрикс, Конуэй и Боб Мейплз — тайну хранили. Помощник не понимал, что происходит, но спросить не мог: мы по-своему самые вежливые люди на свете, будем перешучиваться и болтать о чем угодно, кроме того, что у нас на уме. Но помощник не мог об этом не думать, ему было неловко, и он старался меня как-то умаслить — болтал, например, про Джонни Паппаса, чтобы поднять мне настроение.

Однажды я возвращался с обеда, а в коридоре как раз натерли пол. И паркет почти не скрипел, когда наступаешь, и если смотришь, куда ставишь ногу, то вообще бесшумно можно идти. А в кабинете разговаривали помощник Джефф Пламмер и шериф Боб, и меня не услышали. Я же остановился, чуть не дойдя до двери, и послушал. Я их слушал и прямо-таки видел перед собой — потому что обоих знал как облупленных, можно было и не смотреть.

Боб сидел за столом, делая вид, будто просматривает какие-то бумаги; очки сдвинул на кончик носа и время от времени взглядывал поверх. Ему не нравилось то, что предстояло сказать, но глаза его так глядели из-за очков и тон у него был такой, что ни за что не догадаешься. Джефф Пламмер пристроился на окне — может, рассматривал ногти, а сам пережевывал резинку. И ему не нравилось препираться с Бобом — это было слышно: говорил он добродушно и как бы между прочим, но все равно препирался.

— Нет, сэр, — тянул он. — Я ж как бы ко всему приглядывался и шпионить, наверно, больше не стану. Вообще никак, Боб, не стану, и все тут.

— Значит, решил для себя, да? Твердо уверен?

— Ну так а иначе и не выглядит, правда? Да, сэр, я прикидываю, так оно и есть. По мне, так никак больше и не посмотришь.

— И ты видишь, как можно делать свою работу и при этом не выполнять приказы? Думаешь, у тебя так получится?

— Та-ак… — Джефф выглядел — выглядел — очень довольным, будто ему тузы против трех королей выпали. — Я вот очень горжусь, Боб, что ты об этом заговорил. Просто-таки восхищаюсь человеком, который сразу в яблочко метит.

Повисла еще одна пауза — а следом об стол лязгнула бляха Джеффа. Он соскользнул с подоконника и с улыбкой прошагал к двери; только глаза у него не улыбались. А Боб выругался и вскочил:

— Мерзкий ты койот! Что ты мне эту дрянь в лицо кидаешь? Еще раз поймаю на том, что ты ею разбрасываешься, — выпорю.

Джефф перемялся с ноги на ногу, шаркая сапогами; прокашлялся. Сказал, что денек стоит такой приятственный, что утверждать иначе может только совсем уж кто-нибудь полоумный.

— Мне сдается, тебя не надо спрашивать, что тут за свистопляска творится, да, Боб? Это было бы, по-твоему, неприлично?

— Ну, не знаю, так ли уж прямо неприлично. Сдается мне, я даже пытать бы человека не стал, почему он так спрашивает. Прикинул бы просто, что мужик делает то, что должен.

Я проскользнул в уборную и какое-то время там постоял. А когда зашел в кабинет, Джеффа Пламмера уже не было, а Боб дал мне повестку доставить. В одиночку. В глаза не смотрел, но вид у него был вполне довольный. Сам в петлю полез — ему было что терять, и никаких подарков, — и при этом счастлив.

И я не знал, полегчало мне или нет.

Жить Бобу оставалось недолго, и, кроме работы, ему ничего не светило. У Джеффа Пламмера были жена и четверо детишек, и как его ни встретишь — он как будто стоит в гардеробной и не знает, что надеть. Такие люди — ну, они, в общем, о человеке судят не сразу. Но как только про него что-нибудь поймут, обратной дороги нет. Они так не смогут. Скорей умрут, чем мнение свое поменяют.

Каждый день я и дальше занимался своими делами, и в каком-то смысле мне было легче — люди вокруг расслабились, — а в другом смысле вдвое трудней. Потому что те, кто тебе верит, — они же не станут про тебя ничего дурного слушать, даже думать об этом не захотят; таких обвести вокруг пальца сложнее всего. Душу не вложишь.

Я думал о своих… стольких людях и не понимал зачем. Нужно было снова все повторять, шаг за шагом. И примерно когда я все вычислял, мне опять становилось непонятно.

Наверно, я на себя разозлился. И на них. На всех этих людей. Я думал так: ну какого черта им все это надо — я ж не просил их лезть в петлю; и на дружбу не набиваюсь. Они сами суются ко мне со своей дружбой, сами лезут. Я тоже ради них до последнего старался.

К Греку я заходил каждый день. Смотрел, как идут работы, просил его объяснять что и как, а если ему надо было куда-то ехать, подвозил. Ресторан у него получался очень современный, и я говорил, что Джонни наверняка бы понравился — что он ему и нравится. Потому что паренька лучше не бывало, и теперь он смотрит — сверху вниз — и любуется всем так же, как и мы. Я говорил Греку, что теперь Джонни по-настоящему счастлив.

И Греку некоторое время нечего было мне сказать — он держался вежливо, но почти не разговаривал. Однако немного погодя стал зазывать меня на кухню выпить кофе; и провожал меня до самой машины, когда мне пора было ехать. Не отлипал от меня, все время кивал, когда я заговаривал о Джонни. А порой вспоминал, что, может, и посовеститься бы неплохо, и я понимал, что он хочет попросить прощения, но боится меня обидеть.

Честер Конуэй сидел в Форт-Уорте, но однажды вернулся в город на несколько часов, и я постарался об этом узнать. Очень медленно я проезжал мимо его конторы часа в два, и тут он выскочил, стал такси ловить. И не успел сообразить, что происходит, как я взял его в оборот. Выпрыгнул, отнял у него портфель и усадил к себе в машину.

Чего угодно он от меня ожидал, только не этого. Опешил так, что даже не поздоровался, да и не успел сказать ничего. А как только мы направились к аэропорту, он бы и слова вставить не сумел. Потому что разговаривал с ним я.

Я говорил:

— Надеялся с вами столкнуться, мистер Конуэй. Хотел спасибо сказать за гостеприимство в Форт-Уорте. Очень заботливо, конечно, было с вашей стороны в такое время подумать об удобствах для нас с Бобом, а вот я, наверно, не оценил. Как-то устал, думал о своих проблемах, а не о ваших, не о том, каково должно быть вам, и в аэропорту вам нагрубил, видимо. Но я не желал ничего дурного, мистер Конуэй, и мне хочется извиниться. Я на вас нисколько не обижусь, если вы на меня разозлились, потому что я пень пнем и все, наверно, испортил… Так вот, я же знал, что Элмер как бы ни при чем, он же доверчивый, и знал, что такая женщина ну никак не может довести до добра. Мне надо было поступить, как вы и советовали, и поехать туда с ним — я, правда, не знаю, как бы мне это удалось с таким ее поведением, но все равно надо было. И не думайте, что я теперь этого не понимаю, а если считаете, будто меня материть — это как-то делу поможет, я не стану обижаться, или если вам моя работа покоя не дает, так забирайте ее себе. Что бы вы ни сделали, этого не хватит, Элмера не вернет. И… я его так и не узнал хорошенько, только у меня все равно такое чувство, что мы с ним близкие друзья. Я смекаю, это потому, что он был так на вас похож. Иногда увижу его издали — ну чисто вы идете. Вот поэтому, наверно, мне сегодня и захотелось встретиться с вами. Как с Элмером снова повидаться. Меня как бы такое чувство на минуту охватило, что он по-прежнему тут и ничего не случилось. И…