Былые возлюбленные, старые враги, начальники и конкуренты прежних лет — разыскивая их, Неверман протискивался в волшебный тоннель прожитых лет, нащупывая ответ на вопрос: почему лишь немногим удается преуспеть, почему большинство терпит поражение? Как выяснилось, со многими его знакомыми почти ничего не происходило — разве что время шло и они становились старше. Неверман находил их в том же городе, на той же улице, в том же доме. Леда была из их числа.

Неверман не жаждал мести, не смаковал чужую беду. Без злобы и жалости он занимался своими раскопками. Подчас предпринимал поиски лишь ради сопряженных с ними трудностей. С чего бы он, например, поехал в Индию? В октябре 1973 года, приехав в Нью-Дели «транспортировать оборудование», Неверман услышал в баре отеля, как красивая молодая индианка пела песню Карпентеров: «Снова наступает вчера».

Поиски заняли почти месяц, но он разыскал эту женщину. Она вышла замуж за бомбейского бизнесмена, все еще была красива, дочь ее училась в Чикаго. «Я жил когда-то в Чикаго», — сказал ей Неверман, но не в этом заключался итог его поисков: гоняясь за своей индианкой, он ближе узнал Индию.

Когда Неверман находил своих давних или случайных знакомых и называл им свое имя, они принимали его за эксцентричного миллионера. Но они ошибались: исследование прошлого стало для Невермана не только приключением, но и основой жизни. Он приспосабливал свою жизнь к этому занятию, наполнял ее открытиями, придавая ей смысл и цель.

— Попутно я столько узнал о мире, столько удивительных людей повстречал, — рассказывал он. — Я бы и с вами не познакомился, если бы не эти поиски.

Его исследования обнаруживали смысл, скрытый в прошлом, показывали неумолимый ход времени. Неверман говорил, что это занятие сделало его добрее: он понял, как люди бестолковы и уязвимы. Ему нравились неожиданности.

— Я вроде сыщика, — говорил этот вежливый человек с тихим голосом и манерами старого священника. — Но меня привлекает не преступление, а сама жизнь.

— И что же?

— Время — страшная сила, время безжалостно, — сказал он. — Величайшая справедливость в том и заключается, чтобы позволить людям жить, как они живут. Это не поблажка — для большинства людей это кара. Мне было необходимо это понять.

— А что вы делаете в Гонолулу? — спросил я.

— Я ищу мадам Ма, журналистку.

Ту самую женщину с маской вместо лица, мать убийцы, совратившую родного сына. Но я не стал говорить об этом.

— Она была моей матушкой, — сказал Неверман.

— Я был очень счастлив, пока сколачивал состояние, — сказал Неверман. — Я был одинок, словно в пустыне.

Он утверждал, что лучшим временем в его жизни был период страшного одиночества, когда он разрабатывал технологию изготовления винилового покрытия, которая принесла ему большие деньги. Я выразил Неверману свое восхищение: он так упорно исследовал прошлое.

— Это хобби, — отмахнулся он, — а о полимерах и тонких покрытиях я знаю почти все.

Он охотно вспоминал ту пору одиночества и борьбы, долгие ночи, недостаток денег, трудности при оформлении патента, создание собственной компании — «Всепогодные окна Водсворта» — бесконечные опыты и размышления.

— Наверное, так же и книга пишется, — заметил он.

— Так же, как создается лучшее из окон? — подхватил я. — Пожалуй. Один писатель сказал, что дом нашего воображения имеет миллионы окон, и писатели выглядывают из них, наблюдая одну и ту же картину, но видят ее по-разному: один видит черное, другой белое, одному мерещится малое, другому большое, что в одном окне предстает как рай, в другом оказывается человеческой комедией.

— Генри Джеймс, «Женский портрет», предисловие, — откликнулся Неверман. — Вы удивляетесь, что я это узнал? Она давала мне уроки по Генри Джеймсу.

Еще бы не удивиться!

— Кто давал вам уроки?

— Расскажу в другой раз, — ответил он. — Из всех окон больше всего денег своему изобретателю принесло целлофановое окошечко на конверте, придуманное Джозефом Регенштейном. Я-то знаю, я ведь тоже родом из Чикаго. Джозеф Регенштейн сколотил состояние и завещал деньги Чикагскому университету.

Пока я размышлял над преимуществами целлофанового окошечка, Неверман продолжал перечислять те изобретения, которые он бы сам хотел сделать, — простые, но совершившие прорыв в нашем быту: крышечки пластиковых контейнеров «Тапперуэр», великолепную идею липучки «Велкро», прирученную науку, давшую нам тефлоновые покрытия и синтетические дышащие ткани «Гор-Текс».

— Я завидую человеку, придумавшему продавливать треугольничек в банке содовой: отрывающиеся крышки выбрасывали, а это портило окружающую среду. — Невермана устраивало, что теперь крышки не требуется отделять от банки — идеальное решение, никаких отходов. — Я мечтал изготовить съедобную упаковку. Это, конечно, утопия, но растворимый пластик мы скоро сделаем. Чем проще, тем лучше. Один из ваших сограждан-гавайцев придумал тележку для супермаркета.

— Голдмен[25], — откликнулся я. Это имя в Гонолулу произносили шепотом: за ним стояли наркотики, несчастья и самоубийства. — Он нажил состояние, но погубил свою семью.

— Этого мне хотелось избежать, — кивнул Неверман. — Все время, пока я сколачивал состояние, я держался подальше от женщин.

Неверман был так занят своей борьбой, что не только оставался холостяком, но и вовсе не знал женщин. Работа приносила ему удовлетворение. Он был одинок и счастлив, его окружала аура невинности, и, когда Неверман разбогател, женщины охотились за ним не только ради его денег, но и ради той чистой безмятежности, которая стала основой его характера. Неверман, однако, сделался на свой лад монахом: ему не требовалась женщина, он не нуждался в обществе, вообще ни в чем не нуждался, он имел все, чего хотел. Правда, он понял, что до сих пор пренебрегал культурными богатствами. Образования почти не получил, книги читать не успевал, не разбирался в музыке. Неверман хотел наверстать упущенное. Переехав во Флориду, он разыскал в Форт-Майерсе одного профессора, и та согласилась составить для него список литературы. Богатому человеку подобает знать классические произведения и, приобретая шедевры, понимать, на что он тратит деньги. «Avoir sans savoir est impardonable» — так выразилась владевшая французским профессор и перевела Неверману: «Непростительно иметь и не уметь».

Звали профессора Вера Шибаб — отец ливанец, мать ирландка. В тридцать пять лет она была не замужем и специализировалась в гендерных исследованиях, хотя диссертацию защищала по сравнительному литературоведению («сравлит», бойко сокращала она). Она составила для Невермана список книг, куда вошли некоторые греческие трагедии, «проблемные» драмы Шекспира, в том числе «Перикл» и «Гамлет», «Дон Кихот», из русской классики — Тургенев и Чехов, а не Достоевский. «Анна Каренина», само собой, и «Большие надежды». Флобер. «Дневник никого». Марк Твен. «Женский портрет». «Смерть в Венеции». «Сердце тьмы». «Чудовище» Стивена Крейна. Зора Нил Херстон[26] и Эдит Уолтерс Олгиви и так далее и тому подобное. Расизм и другие виды угнетения, а также борьба с ними. Невермана устраивал этот список, серьезное отношение к проблемам, всеохватность. Вера была человеком с призванием: начав дело, она доводила его до конца.