Однако на одну работницу мальчик обратил особое внимание именно потому, что она была привлекательней и моложе остальных. Он спросил, кто это. «Дочь Эдит», — ответили ему. Эдит приволакивала ногу, и на одной руке пальцы у нее не гнулись. Последствия удара — что это означает, Неверман не понимал, да и не вслушивался, ибо дочь Эдит была очаровательна, и больше ни о чем он думать не мог.

Ей едва сравнялось восемнадцать, Неверману было двенадцать — как раз достаточно, чтобы понять, как она хороша. Интерес его к девушке выражался в том, что Бенно снова и снова приходил на склад посмотреть на нее, пока отец не отругал его и не велел держаться подальше от красавицы.

Гораздо позже Неверман понял, как мучился его отец, как терзало его каждое появление дочери Эдит, ее притворная покорность. Даже походка ее казалась зазывной, она предлагала себя в дар, она протягивала руки, будто говоря: «Возьми меня!» Девушка усвоила манеру поворачиваться к хозяину спиной, оглядываясь через плечо и улыбаясь при этом так, словно и робела, и молила его развеять ее страхи. Ей не требовалось ничего говорить.

«Утешь меня», — каждым жестом просила она, и эта весть была еще внятнее без слов. Девушка нуждалась в защите. Она была так невинна. Как-то раз хозяин отвел ее в сторону и попытался предостеречь насчет мужской испорченности. Она сказала, что он напугал ее — так оно и было, но при этом она еще и возбудилась, и старика распалили собственные обличения. Наконец, нагнав на девушку дрожь, когда она искала спасения в его объятиях, такая податливая, теплая, старик понял, что величайшая радость для него — почувствовать, как ее тело прижимается к его телу, и принялся возиться с застежками ее комбинезона.

Он не мог больше совладать с собой, тем более что к желанию примешивалась жалость: ведь девушка была дочерью бедняжки Эдит. Женатый, хорошо известный всему Чикаго, уважаемый в городе человек уговорил дочь Эдит сделаться его любовницей. Он испытывал благодарность к девушке за то, что она быстро сдалась, и не подозревал, что на самом деле инициатива исходила от нее, она попросту осуществила свой замысел и замысел своей матери. Эдит, калека Эдит, которую старик так уважал за мужество и терпение, нашептала эту идею дочери на ушко.

Я вспомнил, как Неверман по какому-то поводу сказал мне: «Как будто провел прекрасный вечер в доме у своего ближайшего друга — хороший дом, дружная пара, вы ели домашний ужин, и ты думал: „Как здорово, что брак складывается столь удачно!“ — а потом друг, которого ты считал мудрым старым человеком, отводит тебя в сторону и жарко шепчет на ухо про девушку, в которую он влюблен».

Этим «другом» был его родной отец.

Признание наконец вырвалось у старика, мать Невермана впала в истерику, конец их супружеской жизни смахивал на автокатастрофу, причем пострадали все пассажиры. Много лет спустя Неверман осознал, что эта девушка, дочь Эдит, намеренно соблазнила его отца. Развод и повторный брак погубили семью. Матери Невермана удалось добиться от мужа кое-каких денег, но еще больше — обещаний, а через несколько лет дочь Эдит, в свою очередь, потребовала развода. Она захватила дом и половину фирмы, потратила свою долю капитала на себя и тем самым разорила все предприятие. Соблазнительница обобрала старика до гроша, с горя он подсел на алкоголь и таблетки — это он-то, в жизни не выпивший ни капли спиртного. Бруно покончил с собой, написав перед смертью любовное послание дочери Эдит.

Мать Невермана отдалась своей скорби — она могла только плакать, превратилась в иссохший, колеблемый ветром скелет, почти утратила дар речи. Денежные обязательства по отношению к ней остались невыполненными, ей пришлось переехать в меблированные комнаты в Де-Плейне, а Бенно, тогда еще подросток, по вечерам подрабатывал в супермаркете и, едва закончив школу, устроился работать на фабрику, изготавливавшую садовую мебель. Он хотел вернуть матери прежнее благополучие, дать ей возможность под старость пожить в достатке, но она умерла в нищете и печали задолго до того, как Неверману удалось сколотить состояние.

А та девушка, дочь Эдит? Она снова вышла замуж, выследила другую жертву. Второй муж ее тоже был богат, и она его бросила, за ним последовал дантист, китаец с Филиппин по имени Гарри Ма, умело вкладывавший свои деньги. У них родился сын Чип. С мистером Ма она опять же развелась, но фамилию его сохранила, осталась «мадам Ма». Я рассказал Неверману, чем закончилась эта история и что при этом открылось: как безобидная с виду журналистка, приятельница нашего Бадди, постоянная обитательница отеля, оказалась матерью убийцы, совратившей и своего сына, и его любовника, но она, причина всего этого безумия, отнюдь не выглядела сломленной — только загадочной и опустошенной. Вскоре Неверман выехал из гостиницы — его поиск подошел к концу, — а затем наконец-то нас покинула и мадам Ма.

По его неуверенной дергающейся походке, по тому, как этот человек оглядел вестибюль моей гостиницы, подавшись вперед, склонив голову набок, точно птица, изучающая червяка: съедобен ли? — по всем этим приметам я заключил, что новый гость высматривает кого-то, кто еще тут не появился и кто, судя по его колебаниям, ему мало знаком.

Он чего-то ждал, предчувствовал, дыша частыми, мелкими глотками, осторожно пробуя воздух Вайкики. И все время моргал. Чарли Хоупкрафт — при таком имени и прозвище не требуется[27]. Розовый, крупнотелый, не умеющий обзаводиться друзьями мужчина средних лет, в больших чистых теннисных туфлях, точно кошка с белыми задними лапками. Мне пришла в голову удачная мысль — поселить новоприбывшего на третьем этаже напротив Пуаманы.

Обычно, распределяя номера, я отделял краткосрочных визитеров, занимавших верхние этажи с видом на море, от постояльцев, живших внизу и не имевших вида на море — зато они находились поблизости от администрации. Однако в «золотую неделю» гостиница была забита до отказа, и единственный номер для Чарли Хоупкрафта нашелся на третьем этаже. Он сказал, что ему там нравится. Как многие нервные люди, он все время сообщал совершенно ненужную информацию о себе:

— Мой дядя был тут во время войны.

— В этом отеле?

— Нет, на Гавайях. Он был на Мауи, на каком-то аэродроме.

Хоупкрафт приехал из Юты. Возможно, он был мормоном, но в таком случае не слишком исправным: он пил. Прово, неподалеку от которого он жил (его родной поселок располагался где-то в горах), казался ему чересчур шумным.

— Но это очень порядочный город, никаких проституток, — добавил он, оглядываясь по сторонам, не с любопытством, а с дрожью брезгливости, слегка пригибаясь и словно ожидая ответа. Или он хотел намекнуть, что в Вайкики проституток пруд пруди? — Первый раз выезжаю из Соединенных Штатов, — сказал он.

— Это тоже Штаты.

Хоупкрафт принадлежал к числу тех застенчивых, неспособных к общению людей (как правило, это мужчины), что внезапно оживляются при виде домашних животных. Стоит появиться какой-нибудь пыхтящей твари в ошейнике, и они тут же принимаются с ней сюсюкать. В данном случае объектом внимания сделался огромный кот Пуаманы Попоки. Уклончивые люди, боящиеся встретиться глазами с собеседником, реагируют на животных так, словно те являются законными представителями своих хозяев. Едва увидев это обросшее шерстью чудище, Хоупкрафт опустился на четвереньки и начал его гладить, лепеча какой-то задушевный вздор. Попоки был жирный, подозрительный кот со злобной мордой и до блеска расчесанной шерстью, черной с небольшой примесью белых волосков, точь-в-точь как волосы его хозяйки, когда она не красилась. «Попоки» по-гавайски и значит «кошка» — от «poor pussy», «бедная киска». Видимо, животные воспринимают какие-то сигналы, по которым узнают своих поклонников: коту Хоупкрафт понравился, а это служило лучшей рекомендацией в глазах Пуаманы.