Превыше крестов и труб,

Крещенный в огне и дыме,

Архангел-тяжелоступ —

Здорово, в веках Владимир!

И потом, уже в 1930 году, осмысляя весь жизненный путь поэта, начиная с рождения:

Чтобы край земной не вымер

Без отчаянных дяде́й,

Будь, младенец, Володимир:

Целым миром володей!

Так и хочется применить цветаевские строки к Высоцкому. Они с Маяковским оба — «отчаянные дяди», нацеленные на решение масштабных задач, на овладение «целым миром». А фамилии… Позволю себе раннее детское воспоминание. Бумажная книжка с картинками. Название — «Это книжечка моя про моря и про маяк». И такой в ней финал:

Кличет книжечка моя:

— Дети,

будьте как маяк! Всем,

кто ночью плыть не могут,

освещай огнем дорогу.

Чтоб сказать про это вам,

этой книжечки слова

и рисуночков наброски

сделал

дядя

Маяковский.

По прочтении возникало ощущение, что «Маяковский» — это фамилия, придуманная специально для книжечки. А потом, много лет спустя, друг нашей семьи, швейцарский журналист, знающий по-русски буквально несколько слов («маяк» оказался в их числе), с удивлением спросил: «А что, Маяковский — это настоящая фамилия поэта? Не изобретенный им псевдоним?»

Да, нет больше в истории русской поэзии случая, когда «натуральная» фамилия автора так совпала с духом его поэтики, с его жизнетворческим пафосом. Разве что Высоцкий. Фамилия более частотная, среди ее носителей есть и другие актеры, другие литераторы. Но ни с кем из обладателей этой паспортной фамилии она так семантически не срослась. Несмотря на свой скромный физический рост, Володя в юные годы был обречен на прозвище «Высота» и в течение жизни оправдал его в высшей степени.

А какого юного подпольщика следившие за ним шпики в 1908 году называли в своих донесениях «Высокий»? Да, вы угадали: Маяковского, еще не начавшего писать стихи.

Так что у обоих поэтов фирменный знак — высота. Вершина, духовная вертикаль. «Стремилась ввысь душа твоя…» — тогда ты скорее всего симпатизируешь Маяковскому и Высоцкому. А люди с «горизонтальным» мышлением их нередко отвергают.

Теперь о маяке как символе. Когда-то в советское время «маяками» пропаганда именовала «передовиков производства», чьи трудовые рекорды нередко были фальсифицированы. Но это довольно короткий период. А изначально «маяк» — символ идеала, мечты, высокой духовной цели. «Ты, знающая дальней цели / Путеводительный маяк, / Простишь ли мне мои метели, / Мой бред, поэзию и мрак?» — так обращался к родине Александр Блок.

Естественно, слово «маяк» появляется в морских песнях Высоцкого:

Почему слишком долго не сходятся створы,

Почему слишком часто моргает маяк?!

А вот случай, когда слова-символы «маяк» и «высота» сошлись в одной стихотворной строке:

Вот маяк нам забыл подморгнуть с высоты

(«В день, когда мы, поддержкой земли заручась…»)

Те, кто любит Маяковского как человека и как поэта, и в наши дни порой именуют его «Маяком» — непринужденно и в то же время уважительно. И Высоцкий для многих сегодня — маяк, освещающий огнем дорогу.

Апелляция к Маяковскому содержится едва ли не в самом раннем стихотворном произведении Высоцкого студенческой поры — сохраненных Н. М. Высоцкой шуточно-пародических фрагментах, написанных «на случай»: сын благодарит мать за выстиранные и выглаженные брюки «от имени» трех классиков: Пушкина, Некрасова и Маяковского. Напомним фрагмент, сочиненный «от имени» последнего:

Давно

я красивый

товар ищу!

Насмешки с любой стороны. —

Но завтра

совру товарищу:

Скажу,

что купил штаны.

При всей непритязательности этих строк в них ощутимо стремление овладеть навыками поэтической техники Маяковского — интонационным стихом и каламбурно-составной рифмой.

Следующая реплика в диалоге Высоцкого с Маяковским приходится на 1966 год, когда в «Песне о сентиментальном боксере» довольно саркастически обыгрывается хрестоматийно-школьная цитата из поэмы «Хорошо!»:

Вот он прижал меня в углу.

Вот я едва ушел…

Вот апперкот — я на полу,

И мне нехорошо!

И думал Буткеев, мне челюсть кроша:

И жить хорошо, и жизнь хороша!

Автору этой книги довелось говорить об этом тексте с М. В. Розановой и А. Д. Синявским, которые в 1950-е годы много занимались маяковедением и с тех пор сохранили пристрастно-личностный взгляд на поэта. Оба они, как известно, были вузовскими учителями Высоцкого и часто принимали начинающего барда в доме.

— Повлияли ли вы как-нибудь на отношения между двумя Владимирами? — спросил я.

— Пожалуй, не прямым образом. Может быть, передали Высоцкому некоторую долю той непочтительности, воплощением которой для нас когда-то был Маяковский, — ответила Марья Васильевна, а Андрей Донатович вдруг вспомнил лагерную остроту:

Я

земной шар

Чуть не весь обошел, —

И жэ-ха,

И жэ-ха.

«ЖХ» — это почтовый шифр учреждений. По адресу «ЖХ-285», в частности, Синявский начал получать письма от жены как раз в то время, когда с намагниченных лент пошла в народ песня о жизнерадостном Буткееве. Маяковский обещал после «Хорошо» написать «Плохо», однако осуществить эту заявку было суждено другому поэту.

В современной поэзии стойко держится мода на цитатность: без нее сегодня лирик выглядит просто неприлично и чувствует себя как голый. Надо непременно кинуть в свою поэтическую квашню пригоршню интертекстуального изюма: немножко пушкинско-тютчевских формул, пару издевок над советской классикой да коленопреклоненных обращений к Пастернаку или Мандельштаму. Но помимо количественно-частотных показателей тут есть еще и качественно-динамический критерий: цитата, как говорил Мандельштам, есть цикада, ей свойственна неумолкаемость. Должен признаться, изобилие чужих слов в сегодняшней поэзии к сравнению с цикадой не располагает, россыпи цитат чаще бывают похожи на кучку дохлых тараканов. Не хватает, как правило, парадоксальности в столкновении своего и чужого слова, недостает активной трансформации источника.

А вот у Высоцкого цитата выскакивает в неожиданном месте, не подменяя авторскую речь, а удваивая ее энергетику. Она всегда освоена и семантически, и ритмически. Даже плагиатор у него не пассивно воспроизводит Пушкина, а все-таки переводит его из четырехстопного ямба в пятистопный: «Я помню это чудное мгновенье, / Когда передо мной явилась ты». А сибирский бич, щеголяя цитатой, из почтения к классике переходит с хорея на ямб: «Вача — это речка с мелью / Во глубине сибирских руд…»

И такой способ работы с чужим словом восходит к Маяковскому, который никогда не кланялся предшественникам, а всегда дерзко их передразнивал. Достаточно вспомнить, как в стихотворении «Юбилейное» (1924) он переиначивает строки из «Евгения Онегина» — и притом, по его собственному признанию, любимые: