— Дескать, муж у вас

дурак

и старый мерин,

я люблю вас,

будьте обязательно моя,

я сейчас же

утром должен быть уверен,

что с вами днем увижусь я.

Случалось, впрочем, что активно освоенная цитата толкала поэта на невольный спор с самим собой. В стихотворении «Император», написанном в 1928 году во время поездки в Екатеринбург — Свердловск, общая политическая установка и финальный садистский вывод («корону можно у нас получить, но только вместе с шахтой») изрядно подорваны трагически-торжественным пассажем, где сюжетная и ритмическая реминисценция из лермонтовского «Воздушного корабля» так резко оттенена чисто «маяковским» грассированием:

Здесь кедр

топором перетроган,

зарубки

под корень коры,

у корня,

под кедром,

дорога,

а в ней

император зарыт.

Конечно, стихотворение в целом «неправильное», как политически неправильно многое написанное Маяковским после 1917 года, но вот в этих именно строчках есть неподдельная эмоциональная нота, полностью отсутствующая в сочинениях тех сегодняшних литературных конъюнктурщиков, что от шаблонного поношения «Николашки» резво перестроились на воспевание мнимого величия последнего российского императора… Иначе говоря, Маяковский порой начинал опровергать самого себя (вспомним хотя бы не «советское» описание трагической фигуры Врангеля в восемнадцатой главе поэмы «Хорошо»), и этот внутренний разлад сам собою располагает к пародийному осмыслению. В своих стихотворных лозунгах Маяковский как бы самоубийственно «подставляется» под будущие полемические удары, подобные тому, какой был нанесен ему в «Песне о сентиментальном боксере».

Следующая встреча Высоцкого с Маяковским состоялась в 1967 году, когда Любимов поставил в Театре на Таганке спектакль «Послушайте!». Послушаем, что говорил о спектакле сам Высоцкий. Обратимся к расшифровкам фонограммы публичных выступлений поэта и процитируем фрагменты, относящиеся к спектаклю, в котором Высоцкий играл до 1969 года:

«Мы сделали спектакль по произведениям Маяковского, который называется „Послушайте!“ — это первое слово из его строчки: „Послушайте! Ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно? Значит, это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда…“ Инсценировку написал актер нашего театра мой друг Веня Смехов. Спектакль, мне кажется, очень благородный, потому что он совсем по-новому для молодых людей открывает Маяковского.

В спектакль вошло много стихов Маяковского, много воспоминаний о нем — это целая история его жизни. Он тоже сделан очень странно. Например, Маяковского у нас никто не играет — вернее, его играют пять человек. Пять совершенно разных людей играют одного человека, Маяковского — каждый играет различные грани его дарования: Маяковский-лирик, Маяковский-сатирик, Маяковский-трибун… Один Маяковский просто молчит весь спектакль, ничего не говорит — очень хорошая роль: молчаливый Маяковский глубокомысленно смотрит в зал.

Я там играю сердитого Маяковского, Веня Смехов — лирика, Валерий Золотухин — ироничного. Одеты мы все в одежды, в которые он рядился в различные периоды своей жизни. То он в желтой кофте — в те времена, когда он увлекался футуризмом. Я там — с кием деревянным, в кепке. Золотухин — в каком-то странном канотье.

Этот спектакль в тот период, когда мы его репетировали, на меня, например, произвел колоссальное впечатление. Ведь преподавание Маяковского у нас в школе ведется очень однобоко: у нас Маяковский все сердится, все „достает из широких штанин дубликатом бесценного груза“ и все говорит: „смотрите, завидуйте“ — только это и знают дети, только это им читают. А Маяковский ведь не только такой — он был и печальный, трагичный. Поэтому налет такого вот школьничества с Маяковского в этом спектакле снят, в нем звучат замечательные стихи Владимира Владимировича. Он в нем абсолютно представлен как человек без кожи.

…Он вообще был трагической личностью. Как он кончил, вы все, конечно, помните. Так что надо было иметь для этого причину и много думать, чтобы так закончить жизнь. Но это другой вопрос…

У нас в спектакле дети на конкурсе читают стихи: „Очень много разных мерзавцев ходит по нашей земле и вокруг“. Потом выходит Маяковский, читает те же самые стихи и говорит: „Мы их всех, конечно, скрутим, но всех скрутить ужасно трудно…“ И, вы знаете, — удивительный эффект.

Интересно решен этот спектакль. Очень наивное оформление — увеличенные детские кубики, азбука: на этих кубиках — они все разноцветные, нарисованы буквы. Мы из них делаем какую-нибудь конструкцию, скажем, какую-то трубу — напишем там „печь“ и на ней играем. Или составим из кубиков постамент под памятник, стоим на них и играем разговор Пушкина с Маяковским».

Данный текст едва ли нуждается в комментарии. Добавим только, что в диалогизированной театральной версии стихотворения «Юбилейное» именно Высоцкий играл роль Пушкина, которому «с Маяковского плеча» были пожалованы некоторые отрезки текста. Ведь у «разговоров» Маяковского — с Пушкиным ли, с фининспектором, с товарищем Лениным — есть одна примечательная особенность: автор изъясняется один, не давая собеседнику ни рта открыть, ни даже кивнуть в знак согласия. Диалогизация была способом «прочесть» Маяковского не только по-новому, но и в его вольнодумно-таганском духе. Это, впрочем, уже касается истории театра, в которую мы вторгаться не станем, ограничившись лишь важным свидетельством Вениамина Смехова из его книги о Высоцком «Живой, и только»:

«Володя играл храброго, иногда грубоватого, очень жесткого и спортивно готового к атаке поэта-интеллигента… Я слышу его прощальное взывание к одуревшей толпе мещан: „Послушайте! Ведь если звезды зажигают, значит…“ И вдруг Володя обрывает крик и мрачно исповедуется: „Я себя смирял, становясь на горло собственной песне“. Кто мог знать, что через двадцать лет случится повод порадоваться на тему: вот уж чего не было, того не было! Собственная песня по собственной воле ни разу не изменила себе. Кто знает — может быть, пригодился опыт старшего коллеги, так хорошо сыгранного актером-поэтом?»

Как своеобразный итог рефлексии Высоцкого на «маяковскую» тему можно рассматривать строку в песне «О фатальных датах и цифрах»:

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, —

Вот и сейчас — как холодом подуло;

Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль

И Маяковский лег виском на дуло.

Высоцкий произносил при пении на старомосковский манер: «Маяковскый», придавая тем самым образу поэта некоторый ретроспективный оттенок, внося поправку на вечность, стилистически сближая фигуры Пушкина и Маяковского. Пожалуй, он не мерил Маяковского на моралистический аршин: хороший, плохой.

Значительность — вот подходящее слово для характеристики образа Маяковского в сознании Высоцкого. Значительность личности, судьбы, текстов, поведения, ошибок. Значительность жизни, крушения и смерти. А тем, кто сегодня сомневается и тревожится, тем, кто берет на себя хотя бы часть ответственности и вины за происходящее в России, тем,