В это время гусар Полубинского взяли в плотное кольцо. Подоспели ливонские драгуны, расстреливая литвинов с близкого расстояния из длинных кавалерийских пистолетов. Ожес-точенный бой перешел в стадию избиения панцирной конницы Полубинского. Михал без шлема с растрепавшимися длинными волосами, запекшейся кровью на губе и порезом от сабли на левой щеке остервенело отбивался, прижимаясь к Полубинскому, который дрался с отчаянностью льва. Болтался в седле, похоже, серьезно раненый Собесский с залитыми кровью руками и лицом. Михал испугался за жизнь Собесско-го. Их семьи дружили, но рано умер отец Яна, затем двадцатилетний Ян Собесский был тяжело ранен в Берестейской битве, а еще через год в жестокой сече у Багота погиб его младший брат Марек.

— Ян! Держись, сябар! — крикнул Собесскому Михал и направил своего коня к галицкому князю.

Рослые шведские кирасиры на огромных конях, не менее рослые немецкие гренадеры, летгальские всадники, прусские и саксонские наемники, литвины Богуслава плотнее и плотнее сжимали кольцо вокруг лихорадочно отбивающихся гусар, которых уже оставалось двадцать с небольшим человек от шести сотен! Исход битвы не предвещал им ничего хорошего.

— Где наши?! — как заведенный повторял Полубинский. — Какого черта! Где поляки?!

Полубинского уже однажды разбил Богуслав Радзивилл. «Этот дьявол непобедим!» — с отчаяньем думал Полубинский, мысленно прощаясь с жизнью. Сдаваться он был не намерен. Смирился со смертью и Михал. «Кажется, это все!» — с ужасом думал он, видя плотный круг вражеских кавалеристов вокруг себя, прикрывая корпусом своего коня подступы к раненому другу. Ян Собесский уже не сопротивлялся, он склонил голову к шее коня, обхватив ее руками, и просто пытался удержаться в седле. Михал выхватил пистолет из кобуры у седла и выстрелил в набросившегося на беззащитного друга усатого гренадера с красным лицом. Дым заслонил все перед глазами юноши.

— Михал! — неожиданно услышал Несвижский ординат зычный окрик. Это кричал Богуслав, Михал сразу узнал его голос. Юный князь повернулся — Богуслав высоко привстал в стременах и куда-то указывал пальцем, крича:

— Уходите быстрее! Быстро, кому говорю!

Михал оглянулся назад, куда тыкал пальцем его двоюродный брат. Там, куда указывал перст кузена, литвинские драгуны — союзники шведского короля — расступились, давая гусарам Полубинского возможность вырваться из кольца. Дважды повторять Михалу не пришлось. Он из последних сил пришпорил своего коня и потянул за собой поводья коня Собесского.

— Пан Полубинский! За мной! Уходим! — крикнул Несвижский князь, обернувшись на польного писаря. Полубинский уже не рубил, а просто, выставив саблю, защищался от ударов. Он, однако, тут же откликнулся на призыв Михала и поскакал за ним следом. И еще пятеро литвин успели проскользнуть в спасительную «дверь», устроенную их земляками. Остальных это уже не спасло…

— Дзякуй! — крикнул Михал, пролетая мимо драгуна Богу с лава…

Ян Казимир не узнал Михала: все лицо в крови, волосы растрепались и слиплись от кровавых брызг, вся кираса порублена саблей.

— Кто вы? — удивленно спросил король.

— Ваше величество! У нас нет больше тяжелой конницы, — почти в истерике кричал Михал, и слезы, перемешанные с кровью, капали с его щек, — лучших сынов Литвы… Все шесть сотен! Почему нас никто не поддержал?

Только сейчас, по голосу, король признал в окровавленном всаднике своего крестника.

— О, Матка Боска! Простите! — лишь простонал великий князь, обхватывая Михала руками и прижимая к груди…

Всего лишь восемь гусар спаслись из этой адской мясорубки, да и то благодаря не Яну Казимиру, и даже не Кмитичу, а Богуславу. Хотя оршанский полковник, как бы там ни было, подстраховал своего друга, вновь и вновь атакуя с фланга позиции кавалерии неприятеля, что хотя и не дало значимых результатов, но все-таки отвлекло всадников Карла и Фредерика от преследования. Из офицеров после этой жуткой рубки остались лишь Михал, Собесский и Александр Гилларий Полубинский. На шлеме польного писаря литовского зияла вмятина, а вся левая щека и сторона шеи были залиты кровью. Шлем спас Полубинского от удара, по-видимому, скользнувшей пули, но очередную контузию князь-таки получил.

Уже сгущались сумерки, а Кмитич еще дважды остервенело налетал с татарской конницей на шведско-немецкие позиции, но успеха это так и не принесло. От двух тысяч крымской конницы осталась едва ли половина. Но перед глазами Кмитича стояла только что погибшая пацирная кавалерия литвин. Пятьсот девяносто два молодых шляхтича сгинули под жерновами мощной шведско-немецкой военной машины. «А ведь не один полк царский эти шесть сотен могли бы опрокинуть там, в Литве!» — горестно думал Кмитич.

День прошел в полной конфузии войска Речи Посполитой. Армия потеряла только за один день две с половиной тысячи человек убитыми. Двадцатитысячная польско-литвинская армия, на тысячу превосходившая шведско-немецко-литвинскую Карла Густава и, кажется, имевшая все преимущества еще сутки назад, сейчас уже почти на две тысячи уступала армии врагов, а от морального духа не осталось и следа. Поэтому Ян Казимир приказал срочно уводить свой обоз из Варшавы и всю пехоту срочно переправлять через Вислу под покровом короткой июльской ночи, пока Кмитич отвлекал неприятелей своими атаками. Это вызвало недовольство в стане польского короля. Многим казалось целесообразней укрыться за стенами Варшавы и оборонять город. Увы, Ян Казимир уже был полностью разочарован в своей армии и не верил в ее стойкость. Едва часть обоза с имуществом короля покинула столицу, Варшаву стали в панике покидать и остальные войска. На мосту через Вислу образовалась давка, в которой уже погибло несколько десятков солдат и несколько лошадей. Офицеры сорвали голоса, наводя порядок на переправе. Солдаты, ратники и ополченцы разбегались из Варшавы. Панику усугубляла вражеская артиллерия, которая с рассветом, около четырех часов утра, начала интенсивный обстрел города. Ян Казимир построил за городом отряды прикрытия и лично готов был повести их навстречу врагу, но полевой маршалок брандербуржцев фон Спарр более часа бомбил из пушек позиции польского войска, а затем атаковал конницей, вклинившись в строй поляков, вновь внеся панику и разгром. Бегство по мосту из Варшавы продолжалось. Утром город оставили остатки посполитого рушения. Степан Чарнецкий, едва появившись, чтобы поддержать своих товарищей, теперь увел все свои двенадцать полков кавалерии. Последними Варшаву покидали, как ни странно, части Павла Сапеги и полк Ми-хала Радзивилла.

Организованного отступления никак не получалось. Поддерживать порядок и как-то контролировать ситуацию на мосту пытался лишь пан Ревера, как поляки прозвали князя Станислава Потоцкого.

— Nerwem![10]- кричал Станислав Потоцкий своим офицерам и солдатам, торопя их, но, кажется, лишь все окончательно испортил.

Солдаты, те, что еще держали строй и порядок, посчитали, что их торопят, потому как в Варшаву вступили шведы с немцами. Началась жуткая паника, все с криками бросили выставленные Потоцким заслоны, люди вываливались через перила в воду, с громким плеском упала в реку пушка, испуганно ржали кони. Один вороной жеребец, обезумев от криков и давки, сам прыгнул в Вислу…