полный комплект бумаг. Это займет известное время, и цена будет немалой, но я приложу все старания, чтобы достичь успеха. Как вы знаете, брат мой, между нами никаких расчетов быть не может, так что понадобится заплатить только за услуги свидетелей и оформление документов.

После этих слов он кивнул, и мистер Мгени ответил на это своим кивком, улыбкой и легким поклоном в знак благодарности. Должно быть, когда-то он оказал его брату весьма серьезную помощь. Мне не терпелось услышать историю о том, что приключилось в Токстете. Затем Джафар Мустафа Хиляль повернулся ко мне.

— Это будет небыстро, но ничего невозможного в этом нет, — сказал он, и я подумал, не тяжело ли выговаривать слова с такими выпяченными губами, не приходится ли ему напрягаться, чтобы заставить эти губы слушаться. — Мы запишем кое-какие детали, а потом вы можете положиться на меня. Учитесь дальше и ни о чем не волнуйтесь. Нет ничего важнее образования! Вы станете племянником мистера Мгени, а он — вашим последним оставшимся в живых родственником. Кроме того, нам придется снизить ваш возраст: так будет проще оправдать финансовую зависимость. На запрос этих документов уйдет некоторое время, а когда мы их получим, займемся видом на жительство. Я буду на связи. Маасалама йа хабиби[46], — закончил он, окинув нас по-дружески теплым взглядом.

— Что случилось в Токстете? — спросил я позже мистера Мгени.

— Я обещал никому не рассказывать, — ответил он, но по лукавым искоркам в его глазах я понял, что это обещание будет нарушено.

— Я ваш племянник, — сказал я.

— История не слишком приятная, — начал мистер Мгени, больше не отпираясь. — Я когда-нибудь говорил тебе о своем брате? У меня были брат и три сестры, все младше меня. Брат был общим баловнем. Потом отец женился на женщине гораздо моложе моей матери. Его молодая жена обращалась с моей матерью так, что жизнь в новой семье стала для меня невыносимой. Мне тогда было шестнадцать, я уже работал на каботажных судах. Наглость этой молодой женщины, с которой отец проводил каждую ночь, невозможно было терпеть, и я нанялся на большой грузовой корабль и ушел в дальнее плавание. Я кружил вокруг земли, как солнце, и постепенно забыл дорогу обратно.

Я написал своему брату из Ливерпуля и сообщил, что живу там. Это было мое первое письмо: я только что научился писать на вечерних курсах. Через месяц-полтора брат ответил… наверное, он попросил кого-нибудь сделать это за него, потому что сам раньше писать не умел. Он хотел приехать ко мне и умолял прислать ему денег — умолял слезно, потому что жить в нашем старом доме, по его словам, стало просто невозможно. У меня были кое-какие сбережения, я отправил их ему, он приехал и поселился со мной.

Ты уже знаешь, что я тогда жил в Токстете, в одном доме с другими иммигрантами — все они были мусульмане, и среди них был брат Джафара Мустафы, Садик. Почти все мы трудились с утра до ночи, и все без исключения были бедны — африканцы вдали от родины. Мой брат оказался буйным и ленивым. Он не задерживался ни на одной работе. Его интересовали только шуточки и пособие, женщины и наркотики, и в Садике он нашел идеального товарища. Они были в точности такими, какими англичане хотят считать всех нас, — болтались по улицам, ходили к женщинам и сидели в пабе. И однажды они убили женщину. Да, убили проститутку во время какой-то сексуальной игры, связанной с насилием. Потом кинулись домой и рассказали мне. Я отдал им все деньги, какие у меня были, и велел бежать. Документов у обоих не было, и, если бы их арестовали, мы все попали бы в беду. Это был ужасный поступок — помочь им сбежать, но есть обязательства… Конечно, явилась полиция и задала кучу вопросов. Мы сказали, что ничего не знаем. Но тут выяснилось, что та женщина все-таки не умерла, а поскольку она была черная, полиция скоро потеряла интерес к этому происшествию. Вот и вся токстетская история. И вот почему Джафар Мустафа Хиляль так любезен.

— А вы знаете, что с ними стало? — спросил я.

Мистер Мгени покачал головой.

— Занимаются где-нибудь какими-нибудь грязными делами, — сказал он. — Может быть, адвокат Джафар и знает, где они, но я нет.

* * *

Тем временем я влюбился в дочь мистера Мгени Фредерику. Ей было шестнадцать, она была абсолютная красавица, и я ничего не мог с собой поделать. Каждый раз, приходя к ним на семейный ужин, или чтобы подождать мистера Мгени, перед тем как отправиться вместе на работу, или за своим заработком — мистер Мгени не любил платить мне на глазах у остальных, — я надеялся, что она тоже окажется дома. В стране с постоянным и интенсивным соблазном моя половая невинность была бременем, из-за которого я чувствовал себя жалким и неполноценным. Повадка Фредерики говорила, что она понимает в этих вещах больше меня, несмотря на родительскую бдительность. Я не сомневался, что она знает о моем тайном обожании и безразлична к нему, но она все равно поощряла меня улыбками, а время от времени и лестью, как будто была старшей из нас двоих. Конечно, это звучит смешно, однако в течение нескольких месяцев я был по-настоящему влюблен во Фредерику, и мои мучения, вызванные отсутствием ее интереса ко мне, невозможно описать. В этом было что-то по-своему духоподъемное, и если бы я умел, то сочинил бы стихи или песню. Мистер Мгени и Марджори наверняка видели, что происходит, и посмеивались про себя. Это оставалось только перетерпеть.

Чтобы не терять накала, мои страдания нуждались во внешней поддержке, а поскольку Фредерика не желала ее предоставлять, они бледнели и угасали, но я знал, что это что-то реальное и правдивое, а не воображаемое или неправильно понятое, — истинное, как та боль, которая терзала меня во время приступов одиночества и тоски по дому. Казалось бы, тоска по дому — это удел неразумных подростков, но иногда она накатывала на меня с такой непреодолимой и парализующей силой, что я запирался у себя в комнате и плакал часами. Наверное, это тоже звучит нелепо, но моя тоска была бесспорной и настоящей. Я горевал с отчаянием трагического героя, но это тоже оставалось только перетерпеть, и рано или поздно я отпирал дверь и возвращался к своим обычным занятиям. Мне приходилось выучивать столько нового с такой скоростью и при этом еще так много работать, что я перестал как следует