я начинал сомневаться, что нахожусь в правильном месте и иду по правильному пути. Салим Масуд Яхья, что ты здесь делаешь? Наверное, такие моменты бывают у каждого. Кое-что из прочитанного удивляло меня своей показушностью, неумолимым всезнайством и бессмысленностью — по крайней мере, так это выглядело в моих глазах. Кое-чего я искренне не мог понять, как ни силился, и колебался между восхищением людьми, посвятившими всю жизнь созданию и распространению чего-то столь вычурно-безобразного, и презрением к ним. Потом, сев за письменную работу, обнаруживал, что все-таки что-то понимаю, и передо мной понемногу вырисовывался спасительный маршрут. Главное — не отчаиваться!

* * *

В то лето я поселился вместе с приятелем, тоже работавшим в «Галилее». Его звали Бэзил, и он приехал из Греции изучать экономику. Он только что получил диплом, а с сентября у него должны были начаться занятия в магистратуре. Он снимал квартиру со своей подругой по имени София, тоже гречанкой с экономического факультета. Высокий, медлительный и элегантно взъерошенный, Бэзил обслуживал клиентов с такой грациозной безмятежностью, что даже Марк, требующий от своих официантов хотя бы показной расторопности, не решался его подгонять. В конце смены Бэзил небрежным движением кисти забрасывал на плечо тонкий шарф и не спеша выходил на улицу.

Отец Софии родился в Аруше[48]. «Если бы не его рассказы о жизни в этом городе, Африка осталась бы для меня просто огромным загадочным материком с кучей проблем, — говорила она. — Благодаря отцу я увидела ее, так сказать, в подробностях — наверное, потому и захотела сделать своей профессией программы развития бедных стран. По-моему, тут есть связь».

У Софии были блестящие черные глаза и короткие непокорные темные волосы, так что я мигом тайно влюбился и в нее. Моя девственность становилась для меня невыносимой. София повесила в эркере гостиной гамак — вечерами, устроившись в нем, она читала, делала заметки и писала письма, а Бэзил сидел за компьютером или читал профессиональные журналы, заодно слушая музыку через наушники. Они занимались любовью почти каждую ночь, и я не мог этого не замечать, поскольку во время кульминации София не старалась соблюдать тишину. Потом я слышал их сдавленные смешки и хихиканье, а чуть позже раздавались мягкие шаги Софии, направляющейся в ванную. Я с удовольствием представлял себе, как она вылезает из постели голая и идет туда. Иногда по вечерам я не стремился заснуть раньше, чем услышу ее страстные стоны. София говорила, что я слишком робок и должен научиться вести себя смелее. Это казалось мне разновидностью флирта, с которой я уже был неплохо знаком. «Ты у нас сама невинность, — поддразнивала меня она. — Ваши островитяне небось все такие?»

Как-то ко мне в гости на выходные приехал Питер. Бэзил взял напрокат машину и отвез нас всех на Бичи-Хед, где мы провели двое суток в арендованном коттедже — гуляли, готовили еду, пили и играли допоздна в нелепые карточные игры. Тогда я не знал, что после этого уик-энда больше не увижусь с Питером. Помню, в наш последний вечер вместе он сказал мне: «А ты все грустишь, да? Значит, еще не повзрослел». Позднее я задумался, не говорил ли он также и о себе. Через несколько месяцев Питер прислал мне из Кейптауна открытку с сообщением, что теперь, когда его родина свободна, он решил туда вернуться. «Будем на связи, брат», — писал он, но это у нас не получилось.

* * *

Я попросился на роль в спектакле «Зимняя сказка». Режиссером был наш преподаватель по Шекспиру профессор Хобсон, грузный мягкотелый человек, пахнущий застарелым потом. Он постоянно ходил в серо-зеленом твидовом пиджаке поверх темного свитера, и одежда у него всегда пахла, хотя он регулярно ее менял. Когда я пришел на прослушивание, профессор спросил, какой у меня опыт, и я перечислил три одноактные пьесы, в которых играл в школе; одна из них была на суахили. Их названия не вызвали у Хобсона никакой реакции. Автором первой был Чехов — я упомянул о ней, потому что по причинам, непонятным никому из нас, профессор обожал его творчество. В ней действовали сплошь нервные, страдающие аристократы, которые, казалось, вот-вот рухнут в обморок просто от ужаса перед жизнью. Другая принадлежала Рабиндранату Тагору — Хобсон выбрал ее, чтобы расширить наш культурный кругозор. «Театр — это не только Шекспир, Джордж Бернард Шоу и остальные империалисты, чьи опусы уже затерты до дыр», — сказал он нам. Пьесу на суахили написал один из наших учителей. Она называлась «Мситири мвензако», что я перевел для профессора Хобсона как «Спаси своего друга от позора». В ней был юмор, предательство, интриги и сцена с криками безумной ярости. Профессор сделал пометку у себя в блокноте, затем сказал мне спасибо и предложил место в команде оформителя.

Профессор Хобсон не хотел брать меня в свой спектакль. Я слышал, что он симпатизирует БНП[49] и даже писал материалы для их кампании, поэтому я приходил на репетиции когда мог, садился в сторонке и безмолвно наблюдал за всем происходящим, чтобы позлить режиссера. Кроме того, я был поклонником одной из актрис — ее звали Марина, и она посещала курс литературы, куда я записался, впервые принявшись за Германа Мелвилла: «Хвосты показывают!»[50] Я восхищался Мариной издалека, что не мешало мне быть тайно влюбленным и в нее тоже.

За три года, проведенных в Англии, я целовался с несколькими девушками на вечеринках, когда слов не требовалось; я целовал их в темноте, когда громко играла музыка и все уже прилично выпили. Если быть честным, это меня целовали три девушки на трех разных вечеринках, хотя я мало сделал для того, чтобы привлечь их внимание. Одна из них сказала, задирая мне рубашку и засовывая руку в джинсы, что легла бы со мной в постель, если бы я не был черным, но, поскольку я черный, она этого не сделает. «А если бы я был китайцем?» — спросил я. Она ненадолго задумалась и ответила, что тогда да. Затем снова стала целовать меня взасос, и я не сопротивлялся, хотя из самоуважения мне следовало бы оттолкнуть ее и гордо удалиться.

Марину интересовал только смазливый Робби — пожалуй, лучший актер в труппе. Это ничего не меняло: она все равно была для меня слишком хороша, так что я любовался ею на расстоянии и не претендовал на большее. У нее были густые черные волосы и яркие карие глаза, блестевшие слюдяным блеском, когда она внезапно поворачивала голову к