– Тебе понравился спектакль?

Он нахмурился.

– Ну… – усмехнулся криво. – Тетка рядом сидела ревела. Да я и сам почти заревел. Когда, ну… ты знаешь.

⁂

Ольга с Костей валялись в кровати, болтая. Окно в съемной квартире было без штор, и темноту временами прорезали световые лучи – от фар проезжавших с шумом машин.

– Слышь, Ольк! А клево, да, что мы с Андрюхой оба женимся? Клево, что на сестрах, ага?

– На каких сестрах, что ты несешь?

– Ну, я на тебе, Андрюха на Польке…

– В смысле? – Ольга привстала на локте, посмотрела на Костю. По его лицу проплыл очередной луч. – Как женится? Полина твоего Андрюху терпеть не может! Боится его! С чего ты взял вообще эту чушь?

С улицы донесся рев пролетающего мотоцикла.

2

В ларьке гремела музыка. Мужской голос выдавал напористо:

Ален Делон, Ален Делон

Не пьет одеколон!

Ален Делон, Ален Делон

Пьет двойной бурбон!

Ален Делон…

Андрей спросил водки. При этом смотрел так, что продавщица от непонятного страха взяла с него меньше, чем надо, денег.

Бутылку откупорил тут же за углом. Плеснула мысль – скользкая безглазая рыба: боится? терпеть не может? Так сказала бы! Что – и слово потратить жалко?

Жгучая волна поднялась внутри.

Пойду к ней. Приду и спрошу. Ночь уже? – плевать. Пусть скажет. Пусть скажет!

Девятиэтажка почти вся спала. Окраина спала и подавно: в деревне вообще рано ложатся. Вера Петровна, как всегда, была на дежурстве, и Полина проводила вечер одна: сидела над математикой.

Шторы задернуты; слышно, как на улице свистит, то ослабевая, то опять усиливаясь, ветер. На столе тетрадь в клеточку – страницы ярко-белые под светом настольной лампы. Полина ничего не делает, просто сидит, рассеянно улыбаясь. Потом берет ручку. В тетради появляется: «Андрей». Полина смотрит на слово. Ей кажется, что-то в нем звенит, как струна.

Спать она пошла с чувством разочарования. И удивления, насколько сильным это разочарование оказалось: так она что, ждала его, что ли? Правда ждала? И тут в дверь позвонили.

Бухнуло сердце: он! Но почему так поздно? Господи! – еще раз бухнуло и забилось. Что-то случилось!

При виде ее испуганного лица у Андрея вырвался короткий хриплый смех.

– Боишься, значит, меня? Что – сильно страшный?

Он дернулся, будто кто-то невидимый ударил его в печень. Потом еще – под дых, в селезенку. Боль взрывалась внутри.

Андрей размахнулся – н-на! Потом еще, еще. Отбивался от того, невидимого, почти ослепнув, почти оглохнув, – глаза застилала пульсирующая пелена, а уши были забиты точно плотной ватой, только один раз сквозь эту преграду пробился чей-то крик: тонкий, пронзительный. Будто детский.

⁂

На пустыре было темно. Темно и ветрено. Ветрено, холодно и безлюдно: никто не видел, как бредет ссутулившийся человек, маленький для такого большого пространства. Бредет, словно не по своей воле, словно ветер несет его, старается сдуть с лица земли.

И ведь многих сдувает! – тех, кто на пути из одного места в другое: покинул привычное, а до нового не дошел. Путь – опасен… Когда ты ни здесь, где понятные законы тебя защищают, где знакомые боги охраняют тебя, – и ни там, где… что? Знать бы – что! Но есть, точно есть что-то: ведь позвало же, выманило в дорогу.

У Кости Андрей, не раздевшись, сел за стол. Сдернул крышку с новой бутылки. Разлил. Костя взял рюмку внезапно отяжелевшей рукой. Андрей, глядя ему в глаза, завел давний Ольгин тост:

– …И тогда он пришел к своему другу и сказал: «Я убил человека…» Ты же мне друг, Костя?

Он не отводил взгляда. А Костя хотел отвести свой, но не мог. Дернулся, сбил вилку на пол.

Андрей, помедлив, наклонился поднять.

– Баба придет. Ольку, что ли, ждешь? Или, – вдруг ухмыльнулся, – другую какую?

Костя с облегчением выпил.

– Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие…

Он быстро опьянел, начал что-то говорить, смеялся. Взлетела фраза «регистрацию поставили на май, так она прям расстроилась: всю жизнь, говорит, с тобой маяться…»

Андрей машинально поддакивал.

«В армейке как? Замахнулся – бей, начал – договаривай. Аа-аа, не надо было в этот собачий Лог приезжать! И зачем только я мать послушал? – Он сжал кулаки. – Идти надо. Не смог рассказать, так хрена ли рассиживаться. Идти надо».

Но идти теперь было некуда.

Уже занимался бледный апрельский день, когда он опять оказался у блочки. Зашел в подъезд, поднялся на ее этаж. Прислонился к двери, поцарапал обивку. Всю жизнь служил бы тебе, как собака, у ног бы ползал… Боялась меня, глупая… Чего ты боялась?

3

Светало.

На улице чирикали воробьи. Между кроватями, между тумбочками, на которых было тесно от кружек, пакетов, лекарств, гулял легкий ветерок, проникший в открытые окна. Пахло тополиными почками – запах был острый и, как сами почки, липучий.

Вера Петровна бесшумно (до утреннего обхода как раз самый сон) взяла с тумбочки термос: пойти остатки из него выплеснуть да помыть…

В коридоре стояла и смотрела в окно женщина в домашнем фланелевом халате. При виде Веры Петровны повернула голову:

– Я-то у себя сейчас козу бы доила… будь она трижды проклята.

Сын этой женщины – ее звали Антонина Никитична, – попив козьего молока, заразился энцефалитом и теперь лежал в одной палате с Полиной. Нехорошо, конечно, что палата смешанная… Да что делать: люди, бывает, и в коридорах лежат.

И кормят скудно. Вера Петровна, когда первый раз взяла тарелку супа, долго с недоверием в нее глядела: желтоватый бульон, в котором плавает единственный ломтик картошки и вялый, как дохлая медуза, капустный лист.

Но ничего: они делились друг с другом своей, домашней едой, которую приносили родные. А сиротской больничной кашей подкармливали воробьев. Сергей, еще один здешний больной, прозвал их оранусами за две главные жизненные привычки. Слово звучало не грубо, скорее ласково: оранусы для палатных были свои. Компаньоны. По утрам ободряюще звучали их голоса.

Сергей был слепым. За ним ухаживала жена, не только обеспечивая нужды быта, но и стараясь сделать зримым весь невидимый ему мир. Вера Петровна слышала, как она тихонько объясняла: «Девочку вот к нам положили… говорят, ушиб головного мозга… рука еще сломана. Красивая девочка, бледненькая только». Да пусть бледненькая! – не физическое состояние пугало. А вот вялость, равнодушие ко всему…

Вымыв термос, Вера Петровна тоже подошла к окну. Теперь обе женщины смотрели на улицу, где бродячая кошка, задрав хвост и оглядываясь, пересекала больничный двор, направляясь к мусорным бакам.

– Я-то все по вызовам… Думаешь: хоть денег