себе, — и будь способен подняться над второстепенным, даже если оно вознесено на кончик шпиля.

Умение это пришло ко мне, однако же, не сразу.

* * *

Родившийся в голодном Петрограде, рано познал я тяготы жизни. Матери моей не стало, когда мне было пять неполных лет. А с семи лет я в семилетке учился, где меня все и всячески обижали. Прожигали мне, говоря примерно, папиросами рубашку. Рубашка эта навыпуск была, и так вся дырка на дырке — уж зачем, спрашивается, новые прожигать? Нет, прожигали.

Один отвлекал разговором, другой же брался за подол рубашки, где она телом не ощущается, и прожигал, и я того не видел. Потом уже по запаху дыма определял, что имеет место прожжение, только что, любезный читатель, мог я с этим поделать? Сила ведь была не на моей стороне. Но именно тогда я узнал цену силы и стал о ней мечтать.

Дырки мне никто не штопал, поскольку мать давно уже покоилась под двухметровым слоем грунта, и дали мне в школе прозвище — Решето. Решето, иди сюда — Решето, иди туда. Принеси то — принеси сё. Я же, превозмогая обиду, шутил, что с дырками мне прохладнее. Шутил, что имею вентиляцию, какой ни у кого нет. Дома же, понятно, плакал, и то — втайне от отца, потому что всё равно бы он не смог меня защитить.

Жизнь моя в семилетке была униженной и оскорбленной, и главной моей мечтой была мечта об окончании школы. Спасибо, хоть дыры перестали со временем прожигать. Подводя итог своим школьным годам, выражу мнение, что петроградские дети безжалостны. Как, думаю, и все остальные.

Матери, по понятным причинам, не помню, а отца помню. Печник был. У нас все печники — и дед, и отец, и брат его, и племянник. Семейное призвание, трудовая, если можно так выразиться, династия печников, отчего и фамилия наша — Печниковы, и дразнят нас: «Друг сердечный, таракан запечный».

Летом мы с отцом по дворам ходили, и он кричал тонким своим голосом нараспев: «Пе-чи ло-жим! Пе-чи ло-жим!», отчего и прозвали нас печеложцами. Сильно его этот голос подводил, ибо печное дело требует основательности, а с бабьим голосом — ну, какую (так полагали) он сложит печь? Хотя заблуждались, конечно.

Умирая, шепнул мне, провидец, втайне от толпившихся у одра коллег: «Иди на Путиловский завод, тебя примут. В жизни переспектива важна, а печное дело ею не обладает».

Пришел я на Путиловский, меня и спрашивают:

— Кто таков?

— Так и так, — докладываю, — пролетарская косточка. С отцом печи ложил.

Рассказал им стихотворение «Ленин и печник» (все Печниковы его знают).

— О печах, — сказали, — забудь, ибо это есть вчерашний день цивилизации.

Поставили меня учеником токаря.

— А печи, — засмеялись, — мы уж, напротив, демонтировать собираемся.

Хорошо, думаю. Есть, получается, возможность прогрессировать.

Несколько лет, с позволения сказать, токарничал, а перед самой Отечественной призван был в армию. Воевал и, будучи ранен, демобилизовался. Но на Путиловский уже не пошел: не очень мне там было органично, если честно. Можно прямо сказать, что совсем даже не нравилось. И поступил я в автодорожный техникум, и мне там тоже не нравилось, но, превозмогая нелюбовь, счел возможным оный окончить.

Племянник отца, брат мой двоюродный, печник Севастьян Печников работал тогда в Центральной городской библиотеке печником. Поинтересовался он, можно ли меня в библиотеку — ну, как бы устроить. Нашлось местечко в пожарной безопасности, с тех пор там и подвизался. В прежней своей жизни способствовал разжиганию огня, а тут был поставлен для его, наоборот, тушения. Парадоксальна судьба моя, и многое в ней труднообъяснимо.

Последовали годы спокойствия, ведь работа сия течет в ожидании грозного часа пожара. Сводится к рутинным действиям, как то: проверить обесточивание электроприборов перед закрытием учреждения, а также получить в каждом отделе подпись лица, ответственного за противопожарное состояние. Скучновато, по правде говоря, негероически как-то.

Нет-нет да и мелькало мечтание — а не поджечь ли библиотеку самому? Отчего-то же, думалось, называется она очагом культуры? Поджечь в испытательных целях, дабы стали очевидны истинные качества каждого: пожар — он всякого человека насквозь просвечивает. Было это, повторяю, одно лишь мечтание, потому что кто бы вышеозначенное санкционировал? Кто бы взял на себя подобную ответственность? А хоть бы даже и взял — поджог по сути своей шаг безответственный.

Со временем, однако, случился и пожар, на котором явил я беспримерную стойкость. По результатам данного ЧП был произведен в чин начальника пожарной охраны — на место бывшего начальника, на том же пожаре сгоревшего. Вступая в должность, изумлялся я превратностям судьбы: один на пожаре сгорает, а другой, напротив, на нем же возрождается к жизни, как феникс из пепла. Опять же парадокс. Впоследствии служба моя была переименована в гражданскую оборону. Был я в целом доволен, потому что отчего же быть здесь недовольным, но мечта моя была о другом.

Познакомился я однажды с товарищем из службы внутренней безопасности библиотеки и захотел в нее влиться. Начальник же службы Егор Ильич, ощутив это мое желание, сказал мне:

— И думать о том не моги, ибо служба сия требует особой выучки и знаний. Лучше женись.

Жениться я не мог ввиду характера военных увечий, о чем ему доподлинно было известно, поскольку, выражаясь иронически, добрые вести не лежат на месте. Совет же его жениться был дан мне единственно с целью уколоть в чувствительную точку.

А потом на место Егора Ильича пришел Николай Петрович. Взять он меня не взял, но обучил ведению допросов и обысков, каковые я и производил в минуты его особой занятости. Период моего увлечения книгами также совпадает со временем нашего знакомства и — что ж, если угодно — падением на ступеньке. Но ведь я стал не только читать. Стал — не побоюсь этого слова — писать.

* * *

Такое желание рано или поздно приходит в голову всякому читающему человеку, ведь, если вдуматься, тот, кто умеет читать, умеет и писать. В один прекрасный день читающий бросает вызов пишущему, словно бы говоря: глубокоуважаемый автор N, вы написали бессмертное стихотворение (поэму, роман), но отчего, ради всего святого, вы считаете его непревзойденным? Не посещала ли вас мысль, что на основе вашего произведения будет создано что-то еще более непревзойденное? Несколько более бессмертное?

В порядке здоровой конкуренции случилось мне создать одно художественное произведение. В своем творчестве я отталкивался от двух довольно известных шедевров, которые, как мне кажется, внутренне близки. Эту вещь я отнес редактору библиотечной стенгазеты Иоахиму Бернгардовичу