Корхонену. Со свойственной мне скромностью признался ему, что подверг два распространенных текста улучшению.

— В Переделкино обращались? — хмуро спросил Иоахим Бернгардович. — Там консультируют.

— А как же! — улыбнулся я одними губами. — В ответ на присланный запрос было мне указано, что подобным методом уже созданы такие художественные произведения, как «Гамлет» и «Песнь о вещем Олеге». Меня это, однако, не обескураживает.

Иоахим Бернгардович бросил на мое сочинение беглый взгляд:

— Что-то не пойму я, Николай Иванович, вашего жанра — стихотворения это или проза?

— Стихотворения в прозе, — отвечаю.

— Намекаете на влияние Тургенева?

Не подозревая о таком влиянии, я ответил уклончиво:

— Намекаю на то, что среди прозы нет-нет да и попадаются стихотворения. Скажем так: там, где мысль моя не укладывалась в рифму, стихотворные строки были продолжены прозой.

— Так, — сказал Иоахим Бернгардович, просмотрев принесенный текст с новым вниманием. — Вижу один зарубежный источник и один наш, отечественный. Отечественный — это, понятное дело, «Ленин и печник», что же еще? А зарубежный… Не подсказывайте! Неужто — «Лесной царь»?

— В самую точку! Иоганн Вольфганг фон Гёте.

— И вы их, значит, объединили.

— И я их, значит, объединил, — подтвердил я.

— Заодно вы включили в свое произведение и литературную критику. — Иоахим Бернгардович побарабанил пальцами по столу.

— Я подумал: ну зачем, спрашивается, читателю где-то разыскивать критику, когда я могу включить ее в мое произведение.

В немногих словах о самой вещи. Начинается она так же, как у Твардовского, — чуть только другими стихами. Печник встречает Ленина на покосе («Кто велел топтать покос?»), ну и приступает, как положено, к ругани. Когда же за печником приезжают красноармейцы, решил я действие чуть обострить.

Попав в Горки к Ленину, печник ожидаемо чинит печь. Затем, улучив минуту, бежит. Теперь, рассуждает он, когда вождю нет в нем больше надобности, его аккурат и пустят в расход. Печник предвидит погоню, но на оптимистический лад его настраивают некоторые сведения из античности:

Тягу дал печник со страху,

Кривоног, сутул и хил.

Он слыхал, что черепаху

Не сумел догнать Ахилл.

Ленин же, обнаружив отсутствие печных дел мастера, немедленно бросается в погоню. Не то чтобы ему этот печник так уж был нужен — скорее, по привычке. Здесь уже проглядывается влияние Гёте:

Ленин толк в погонях знает —

От охранки столько лет

Убегал он. Разгоняет

Черный свой мотоциклет.

Не забудем при этом, что печник кривоног, и каждый шаг дается ему с большим трудом, тем более в условиях грозящей опасности. На нервной почве у него отказывают руки, ноги и правое ухо. Тут включается характерная для «Лесного царя» тема погони и болезни:

Отказали руки-ноги.

Левым ухом слышит — чу! —

Конь железный по дороге

Мчит, подвластен Ильичу.

Вождь уж виден (парню жутко!) —

Приближается, крича:

«Отчего дрожишь, малютка?

Ты не бойся Ильича!»

Далее я не мог следовать за Гёте, поскольку мне требовался оптимистический финал:

Сник печник, беспечный малый,

Примирившийся с судьбой.

Ленин спешился — усталый

И красивый сам собой.

Взял Ильич его, поло́жил,

Неживого, на седло.

Но печник в дороге ожил,

Улыбнулся весело́.

Всё кончается тем, что Ильич везет печника домой проселочной дорогой сквозь заросли молочая. Печника по месту жительства встречает жена, для нее приезд супруга — приятный, как говорится, сюрприз. Не ожидала уже его обратно, а тут он, милый, и едет:

Весь обсыпан молочаем,

В комьях грязи, глаз подбит.

«Я у Ленина за чаем

Засиделся», — говорит.

Далее шла критика, рассматривавшая художественные особенности текста, — в целом довольно благожелательная. Она сосредоточивалась на сильных сторонах произведения. Других сторон, помнится, и не было. В качестве главной художественной удачи отмечалось сочетание беспечный печник. Здесь же было высказано предложение сделать его названием всего сочинения. Впрочем, дальнейший анализ заставил от этой идеи отказаться в пользу названия «Дал тягу» — оно, по мнению критика, возвращало произведение в марксистское русло.

Прочитав текст, Иоахим Бернгардович отметил его, в общем, новаторский характер. Союз прозы с поэзией и критикой, как и манеру изложения, назвал беспрецедентными.

— Беспрецедентными? — с легкостью переспросил я.

— Беспрецедентными, но не бесспорными.

Я посмотрел на него с прищуром:

— Что ж, давайте, батенька, спорить!

Вздохнув, Иоахим Бернгардович промолвил:

— У вас, Николай Иванович, какой-то сюжет перегруженный. Погоня, мотоциклет, молочай… Я понимаю, что молочай нужен как рифма к чаю, но я бы им, честное слово, пожертвовал. Расскажите ту же историю по-простому. Да, и критику вы лучше уберите, тем более что это не критика — а форменный панегирик.

Не зная слова панегирик, замечание насчет критики я ex silentio оставил без ответа, но сказанное о простоте родило во мне стихийный протест.

— Иоахим Бернгардович! — возопил я. — По-простому уже не могу: душа просит цветущей сложности.

Как бы выйдя из минутной задумчивости, Иоахим произнес:

— Ненатурально всё это, понимаете? Могут решить, что написанное — чистая выдумка. Хуже Шлимана, честное слово.

Все (кроме Вельского) знали, что в тот момент мы с Николаем Петровичем готовились разрабатывать Шлимановский кружок, и такого рода обвинение было для меня как нож острый.

— Надо еще разобраться в том, что такое правда, а что такое ложь, — вырвалось из сердца моего. — Есть ложь, которая просто ложь, а есть нас возвышающий обман!

Придя домой, растопил печь и бросил свое сочинение в огонь. Глядел, как пламя пожирало листок за листком, и лицо мое омывали слёзы. Как раз накануне я прочистил дымоход, так что тяга была — лучше не пожелаешь. И думалось мне, что вот, не стал я ни прозаиком, ни поэтом, ни даже хотя бы критиком.

Строго говоря, мне этого теперь не очень-то и хотелось. И утешился я довольно быстро. В тот момент мы с Николаем Петровичем и Исидором уже готовили операцию «Биг-Бен».

* * *

Не обладая памятью Чагина, что-то я мог и позабыть. Что-то, как говорится, даже и попутать. Отвечаю ведь за дух, не за букву. Общая атмосфера была дружественной, если не сказать — братской. Всех нас сплачивала грядущая разлука с Родиной, для меня — временная, а для Исидора, очень возможно, что и вечная. То и дело ощущал я влагу в уголках глаз, в то время как Чагин собой, казалось, владел. Для