человека, чей дальнейший жизненный путь мог протекать на чужбине, он держался молодцом. Это вызывало мое некоторым даже образом удивление.

Той весной Исидор усиленно учил английский язык, ибо местом операции «Биг-Бен» должна была стать, как можно догадаться, Англия. Английский ему преподавали сотрудники Отдела иностранной литературы. Поскольку знания каждого из них по отдельности не были еще совершенны, занимались они с Чагиным бригадным методом, вдохновясь пословицей: «Один горюет, а артель — воюет». Кто-то рассказывал о системе времен, иные же, допустим, о неправильных глаголах.

О времена, о нравы! Сколько же у них все-таки неправильных глаголов, циркулирующих в языке без всякой надежды на исправление… Можно ли, спросите вы, расчистить авгиевы конюшни в одночасье? Отнюдь, отвечу после краткого раздумья. Отнюдь. Ошибки накапливались веками, и точка невозврата представляется мне пройденной. Жребий брошен: они перешли Рубикон. Карфаген должен быть разрушен.

Последнее изречение меж тем не подразумевает полную негодность английского языка к употреблению. Тем более что сотрудникам библиотеки удалось внести какие-никакие коррективы. Так, те неправильные глаголы, которые им казались небезнадежными, они тайком спрягали как правильные. Это несколько разрядило гнетущую атмосферу, сгустившуюся вокруг этой части речи, но радикально исправить ситуацию уже, разумеется, не могло. В конце концов, даже сотрудники библиотеки в своих возможностях не безграничны.

Они сделали всё, что могли. Делясь своими скудными знаниями с Чагиным, занимались с ним художественным переводом. Многие приносили для занятий имевшиеся у них английские тексты и даже отдельные слова, в том числе — и я, предложивший перевести слово stove-maker. Когда Исидор перевел его как печник, все посмотрели на меня, ожидая моей реакции.

— В целом смысл слова передан правильно, — произнес я, как бы взвешивая услышанное. — Печник.

К концу мая Чагин знал несметное количество слов и правил, но случай открыл одно его слабое место. Случаем этим стало посещение библиотеки делегацией прогрессивных английских студентов, которым Чагин в течение двух часов читал в сокращении «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. Выслушав Исидора, они вежливо спросили, что именно прозвучало.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — произнес я негромко.

Директор библиотеки строго посмотрел на меня и пояснил:

— Это «Песнь о Гайавате». У нас ее знают все.

Англичане смутились и сказали, что у них ее тоже знают все. Просто они не поняли, что звучала именно эта песнь. Как оказалось, причина была в том, что Чагину произведение было доступно в коллективном воспроизведении сотрудников Отдела иностранной литературы.

Потом был банкет. За время банкета в спецхране библиотеки нашелся набор пластинок «Песни о Гайавате» в записи Лоуренса Оливье, и Исидор успел прослушать первые полчаса. Когда банкет подходил к концу, к англичанам снова привели Чагина, и он предложил им новое прочтение Лонгфелло.

В первый момент прогрессивные студенты онемели. Когда выступление, длившееся по понятным причинам полчаса, закончилось, они бурно зааплодировали. Их радость была вызвана как красотой чтения Чагина, так и тем, что вторая попытка была такой короткой. Гости признались, что заранее смирились с новым двухчасовым выступлением, воспринимая происходящее как некий местный ритуал. Особенно же их поразило то, что сквозь легкий русский акцент (он всё еще сохранялся у Исидора) невероятным образом проступали интонации Лоуренса Оливье.

Один из студентов робко спросил у директора, в чем глубинный смысл двух столь разных прочтений Лонгфелло.

— Глубинный смысл? — задумчиво переспросил директор. — Мы считали своим долгом показать вам, как по-разному можно читать Лонгфелло.

* * *

В начале июня был запланирован ответный визит в Англию наших студентов, еще более, по сути, прогрессивных, чем английские. В ходе этого визита и планировалось проведение операции «Биг-Бен». Как показали дальнейшие события, вся наша колоссальная подготовка не прошла даром.

Было принято решение лететь в Лондон самолетом из Москвы. Накануне вылета мы с Чагиным прибыли в столицу на поезде. До рейса у нас было еще порядочно времени, и я повез своего подопечного (в этом слове я машинально выделил печь) на Красную площадь.

— Это главная площадь страны, — сообщил я мнемонисту, — так запомните же ее такой, какая она есть, — с кремлевскими стенами, башнями и мавзолеем — всю до последнего камешка священной брусчатки. Говоря о брусчатке, я выражаюсь фигурально, но не сомневаюсь, что вы поймете истинный смысл моих слов.

Так и случилось. Чагин окинул Красную площадь своим памятливым взором, и она запечатлелась в его памяти столь прочно, что в любой момент жизни он мог ее вспомнить, а возможно, и прослезиться.

Уже сидя в самолете, я на всякий случай спросил его:

— Любезный сердцу моему Исидор, что вам удалось запомнить на площади, именуемой Красная?

Когда же он в подробностях стал описывать архитектурные подробности ГУМа, я понял, что мой подопечный повернут не в ту сторону. Немедленно подняв Чагина с места, я взял его за плечи и развернул на сто восемьдесят градусов:

— А что, друг мой, вы видите сейчас?

Тут-то он, милый, описал мне и мавзолей, и кремлевские зубцы, и часы на Спасской башне, показывавшие четверть третьего, ибо именно в это время мы на Красной площади пребывали. Так простой поворот на сто восемьдесят способен в корне изменить показания и дать правильный взгляд на вещи.

В Лондоне нас разместили в студенческом общежитии. Выбрав самую большую комнату, мы собрались в ней, дабы избежать терзающих одиночек искушений, из коих горчайшее есть побег. Таковым помещением оказалось мое — в нем групповое, собственно, и возобладало над индивидуальным. Общие собрания с самого начала стали у нас доброй традицией. Не успев войти в общежитие, посланцы СССР спешили сгрудиться в моей комнате. Шучу, конечно: успев войти.

Было нас пятнадцать студентов, плюс три человека, осуществлявших за ними пригляд (из расчета один к пяти), плюс я, грешный, — руководитель группы. Заострю: я, грешный руководитель группы, коль скоро случившееся в Лондоне в глазах общественности являлось моим грехом.

Вне общежития побег был неошуществим… Неошуществим? В те дни я на нервной почве стал испытывать проблемы с этим словом — как в свое время испытывал их с беспрецедентным. Сказывалось переутомление последних недель. Даже сейчас, когда у меня достаточно времени для отдыха, я не гарантирую правильного его употребления. Упоминаю об этом лишь для того, чтобы показать, сколь накаленной была атмосфера.

Так вот, кратные пяти, студенты безотлагательно разбивались на три группы и перемещались под неусыпным наблюдением спецсотрудников. Я же, в свою очередь, ошуществлял общее наблюдение за студентами и сотрудниками. Ошуще… Проверочное слово — ошущение?

Приблизившись к Чагину в первый же день, прошептал ему на ухо:

— Побег вне общежития неошуществим. Будем бежать через туалет. Не отвечайте.

Он не