Тут же на нее лавиной обрушились воспоминания. Недобрый, пристальный взгляд Галки в магазине, унизительный разговор с Лидией Александровной, жалкий лепет Тенгиза, несправедливые обвинения тетки, режущая боль во мраке пустой улицы. Валя отчетливо припомнила бородатого доктора, его растерянно-виноватый тон, скорбно поджатые губы акушерки.

«Мой ребенок умер», — сказала она про себя и не почувствовала ничего, кроме сонного отупения.

Девушки между тем продолжали переговариваться, но теперь в их тоне ощущалась некая настороженность. Очевидно, они были в курсе того, что произошло с Валей, и опасались неосторожным словом ранить ее.

Она оперлась на руку и села. Нечесанные больше суток волосы повисли вдоль ее лица слипшимися космами. Валя пошарила глазами в поисках расчески, но ее тумбочка была пуста.

— Я могу тебе дать щетку, — тут же предложила блондинка. — Хочешь?

— Пожалуйста, — хрипло проговорила Валя.

Девушка протянула ей массажную щетку с частыми металлическими зубцами. Валя принялась медленно и старательно распутывать непослушные пряди.

— Коса у тебя просто блеск, — похвалила блондинка. Поколебалась немного, затем добавила нерешительно: — И вообще… ты не расстраивайся. Все бывает. Ты ж совсем молодая, еще родишь. Вон, у Соньки это тоже второй ребенок, — она кивнула на уткнувшуюся в брошюру смуглянку, — первый родился нежизнеспособным.

— Спасибо, — тихо сказала Валя.

— Не за что. Меня зовут Света. Это Ангелина, — блондинка кивнула на толстушку у окна, — а там, возле двери, Настя. Мы все позавчера родили, и все, представляешь, мальчишек. Только у Соньки девочка, но зато какая — четыре кило!

Валя поняла, что это именно Сонька жаловалась на то, что из нее выдавливали ребенка, и вяло кивнула. Света, видя, что разговор не клеится, вытащила из тумбочки новое яблоко и впилась в него острыми мышиными зубками.

Валя постепенно расчесала всю косу от корешков до кончиков и, не найдя резинки, закрепила ее узлом. Ей снова хотелось спать. Она широко зевнула и прилегла на подушку.

Дверь распахнулась. На пороге возникла маленькая, худая женщина с короткой мальчишеской стрижкой, одетая в сестринский зеленоватый халат.

— Девочки, чего лежим? — вопросила она неожиданно громким для ее тщедушного тельца голосом. — Время шесть часов. Сейчас детишек принесут. Ну-ка, подъем, мыться, постели перестилать, быстренько!

Девчонки засуетились, повскакивали с кроватей, выстроились в очередь к раковине. Остались лежать только Валя и толстушка Ангелина — та спешно довязывала свой чепчик, вполголоса подсчитывая петли.

— Давай, давай, подымайся, — сестра-пигалица подошла к ней, потянула за край одеяло.

— Сейчас, Ольга Борисовна, дайте закончить. — Ангелина недовольно мотнула головой.

— После закончишь. — Сестра дождалась, пока девушка отложит вязание и встанет, удовлетворенно кивнула и приблизилась к Вале: — Проснулась? — Голос ее зазвучал мягче, в нем слышались сочувственные нотки.

— Да.

— Вот и хорошо. Жалобы есть?

— Нет. Спать хочется, а так все в порядке.

— Спать — это от уколов, — объяснила сестра. — Меня зовут Ольга Борисовна, если что — я сегодня дежурю весь вечер и ночь. Сегодня еще не вставай, а завтра можешь попробовать помаленьку. Поняла?

— Да.

Женщина ушла. Девчонки приглушенно щебетали у крана, потом разлетелись по кроватям, улеглись, скинув халатики и оставшись в одних рубашках.

В палату въехали две прозрачные тележки. Молоденькая, румяная сестричка ловко выгрузила из них плотно упакованные кульки и раздала мамочкам. Кто-то из младенцев тут же громко заревел. Это оказалась Сонина дочка.

Соня склонила к кульку свое оливковое лицо, вытянула губы трубочкой.

— Ну-ну, моя сладкая! Мама с тобой. Хочешь молочка? Хочешь, вижу, что хочешь. — Она сунула младенцу тощую грудь с длинным коричневым соском.

Валя отвела глаза в сторону. Девчонки кормили полчаса, шепотом переговариваясь между собой, сюсюкая с детьми и обсуждая, сколько у кого молока.

«А моя девочка мертва, — думала Валя, сосредоточенно рассматривая узор на пододеяльнике, — она никогда не сможет сосать молоко. И не закричит никогда. И не намочит пеленки».

Она по-прежнему совсем не ощущала боли — лишь странное недоумение: почему? Почему именно с ней должно было это случиться? Ведь она всегда отличалась отменным здоровьем, хворала редко и то лишь примитивной простудой, а, заболев, быстро вставала на ноги.

Малышей унесли. Девчонки еще долго потом сцеживались в бутылочки, мазали зеленкой трещины на груди, болтали о том о сем. Потом наступила тишина — все спали, утомленные кормлением.

Валя так и не заснула. Она лежала с открытыми глазами и думала о Тенгизе. Позвонить ему? Сказать, что произошло? Он, небось, будет рад. Ему их девочка была не нужна. А ей?

Ей она тоже по большому счету не нужна. Во всяком случае, акушерка была права, когда говорила, что без ребенка Вале будет легче. Можно остаться в Москве, снять комнату в общежитии, найти другую работу — у нее теперь есть опыт. И мать ничего не узнает, а Валя станет ей и дальше высылать деньги.

Совсем поздним вечером ей сделали еще один укол, и она тут же задремала. Наутро ее смотрел врач, сказал, что все хорошо, нужен покой, и через недельку можно будет выписываться.

Днем Вале принесли передачу — два больших целлофановых пакета с яблоками, грушами, сушками и пряниками. Внутри была записка, написанная неровным, кривоватым почерком Евгении Гавриловны. Тетка просила простить ее за то, что все так получилось, призывала беречь себя и хорошо питаться. Валя записку порвала, а передачу есть не стала, отдала соседкам по палате — те смели продукты в момент.

К вечеру ее начало лихорадить, стало жарко, щеки загорелись, груди разбухли и болели при малейшем прикосновении.

— Молоко пришло, — сказала Ольга Борисовна, осмотрев Валю, — надо сцеживаться, не то будет мастит.

Она принесла стеклянную мензурку и показала, как освобождать грудь от молока. Валя неумело давила на сосок пальцами, в мензурку сначала капали тяжелые, желтоватые капли, затем побежали веселые, звонкие струйки, по пять зараз.

— Везет, — с завистью проговорила Соня, глядя на быстро наполняющуюся бутылочку, — а у меня три капли. Слезы, а не кормление.

Ольга Борисовна тоже оценила Валины молочные способности.

— Вот это я понимаю, сразу видно, что не на столичных выхлопах росла.

Она унесла мензурку с собой. После сцеживания Вале стало легче, но лишь на пару часов. Потом опять грудь начала разрываться под тяжестью пришедшего молока.

Весь последующий день она, как дойная корова, сидела над мензуркой, думая, куда же деть это никому не нужное молоко. Не сцеживаться же ей целыми днями напролет. Валя решила спросить об этом Ольгу Борисовну. Та, однако, куда-то делась из отделения, а молоденькая сестричка, Оксана, ничего путного ей разъяснить не могла, только с испугом косилась на Валину налившуюся, красную грудь, да ахала и охала.