Сердце колотится, нужно прислониться к стене, чтобы отдышаться. У стены — велосипед. Наверняка гоночный. Это надежда. Нужно подпустить их поближе. Шаги. Я слышу тяжелую поступь боксера. Помолитесь за меня. Если меня догонят, я буду опозорен. Я не могу позволить им меня задержать, потому что это вызовет нежелательную огласку. К тому же у них могут оказаться дубинки. Черт бы все побрал.

Медленно открывается дверь. Становится светлее. Дэнджерфилд осторожно двигается к двери. Из нее опасливо высовывается маленькая головка. Нерешительно осматривается. Мне придется ради собственной безопасности наброситься на него. Себастьян отталкивается от стены плечом и хватает незнакомца за шею.

— Если ты пикнешь, я тебя задушу.

— Клянусь Святым Семейством, я не произнесу ни звука.

— Заткнись. Дай мне эту шляпу. И пальто.

— Ради всего святого, я не могу это сделать. Клянусь вам, как добрый христианин. Вы должны успокоиться.

— Я успокою тебя раз и навсегда, если ты не заткнешься и не дашь мне пальто.

— О да, сэр. Все, что изволите, сэр, но только не обижайте старика, к тому же калеку от рождения. И я помогу вам выбраться отсюда. И всем, чем смогу.

— Что вы собираетесь со мной сделать. Сегодня Страстная Пятница, и я должен помолиться так же, как и в первые девять пятниц Пятидесятницы.

— У тебя не останется и минуты для молитвы, если ты немедленно не затопаешь вверх по лестнице. И причем до самого верха. Там ты остановишься. Если ты издашь хоть один звук, я вернусь и выпущу тебе кишки.

Сухонький голубоглазый старичок ретировался по ступенькам, остановился на первой площадке, а затем резво засеменил выше. Себастьян берет пальто. Кое-как втискивается в него; рукава еле доходят до локтей. Наклоняется, чтобы взять бутылку бренди. На спине пальто расползается по шву. Выглядывает из-за двери. Нужно идти медленно, соблюдая все меры предосторожности. И как я только мог оказаться в таком нелепом, отвратительном положении? Только этого мне не хватало.

Вниз по гранитным ступенькам. А дальше куда? О, карающая десница Господня! За углом полицейский в голубой форме и шлеме. Он останавливается, оглядывается и направляется в сторону улицы. Дэнджерфилд уверенно ставит велосипед в канаву, садится на него и с бешенной скоростью крутит педали. Из верхнего окна доносится старческий голос.

— Это он, именно он. Он отобрал у меня пальто и шляпу. Да, это он.

Велосипедист стремительно несется по узенькой улочке, сворачивает за угол на шумную улицу, ударяет колено и резко тормозит на сырой мостовой. На середине перекрестка полицейский руководит движением транспорта. Он поднимает руку, чтобы все остановились. Скорей всего, он ничего не знает про меня. Но рисковать я не могу, вперед, сумасшедший солдат армии спасения, несущийся на велосипеде к Судному Дню.

— Эй ты, остановись-ка! Остановись, тебе говорю. Эй!

На дороге, ведущей к церкви Святой Стефании, неразбериха. Велосипед виляет на булыжниках, буксует на трамвайных рельсах. Дэнджерфилд скрючился за рулем. Облизывает губы. Он почти ничего не видит перед собой, потому что глаза его слезятся от ветра, и он мигает. Если у них есть патрульные машины или мотоциклы, они погонятся за мной, а может быть, у них имеются велосипеды или самокаты, на которых в погоню устремится весь личный состав. Впереди светофор. Ох ты! Красный.

Велосипед описывает широкую дугу перед встречным транспортом. Гудки становятся громче, скрипят тормоза. На асфальте какой-то малыш пытается выбраться из-под упавшего на него велосипеда с перепуганным насмерть Дэнджерфилдом.

— Ты не ушибся?

— Нет.

— Уверен?

— Я в самом деле цел.

— Извини меня, мой малыш. Я очень спешу. И вот что, возьми этот велосипед себе в подарок, а то я расшибусь на нем насмерть.

А тот так и застыл от удивления посередине улицы, не отрывая глаз от незнакомца, который швырнул за забор свою шляпу, а потом отправил туда же и пальто.

По улице Кюффе. Вверх к Анже. Я выбился из сил, но медлить нельзя. Сейчас вот по этой аллее, а затем по задворкам. Между белыми стенами, пахнущими мочой. Лучше уж так, чем попасть им в лапы.

Дэнджерфилд пробрался сквозь лабиринт узеньких улочек и вышел на небольшую, освещенную фонарями и заполненную детьми площадь. Заходит в подворотню и ждет. За ним никто не гонится. Девочка за волосы тащит мальчугана в канаву. Тот орет и брыкается. Его опухшие босые ноги покрыты порезами. Еще один мальчик выходит из дому с пачкой газет, кричит, чтобы она оставила его в покое, и бьет ее по руке, она пинает его по колену, он отталкивает ее. Она норовит выцарапать ему глаза, но он выкручивает ей руки, и она плюет ему в глаза.

Себастьян покидает подворотню и медленно идет по улице. Он не спеша пробирается вперед, кружит среди домов, сложенных из красного кирпича с отполированными дверными молоточками, занавесочками и дорогими безделушками на подоконниках нижних этажей. С этой улицы открывается вид на Дублинские горы, освещенные лучами заходящего солнца, и мне бы хотелось находиться сейчас именно там, за массивной оградой на тенистой улице. Осторожно переходит на другую сторону.

Захлопывает калитку. Вниз по ступенькам. Топ-топ. Ждет. Тишина. Топ-топ. О Господи, милая Крис, не оставляй меня здесь им на растерзание.

— Привет.

Раздается голос у него за спиной.

— О Боже.

— Что с тобой?

У Крис в руках свертки, лицо ее встревожено.

— Позволь мне зайти.

— Подержи-ка вот это. У тебя на шее кровь.

— Небольшое недоразумение.

— Ужас. Ты что, подрался?

— Я был немного расстроен.

— Так что же все-таки произошло? Расскажи мне.

— Ну ладно, я пойду.

— Не будь же таким дураком. Заходи, садись. Конечно, я тебя никуда не отпущу. Я же не могу не волноваться, когда ты вдруг неожиданно появляешься, весь залитый кровью. Как это произошло?

— Это произошло.

— Не мели чепухи. Постой-ка. Я поставлю чайник, вскипячу воды. Ты слишком много выпил. Рана еще болит?

— Нет.

Крис роется в ящичке. Перебирает бутылочки. Йод. В чайнике шумит вода.

— Крис, скажи мне, как мне научиться избегать зла? Как наказать грешников и возвысить праведников? У меня был совершенно безумный вечер. Воистину, я ужасно страдал. И дело не только в грехах или зле как таковых. Я пришел к выводу, что на этом острове живут не люди, а подобия людей.

— Ты участвовал в драке, не так ли?

— Мне никогда прежде не приходилось сталкиваться с таким неджентльменским поведением.

— В баре?

— В баре. Грубость на этом острове переходит все границы.