Сделаю имя Твое памятным в род и род: посему народы будут славить Тебя во веки и веки. Пятую Энергию назвал я Твоим именем, ибо Ты так велел, открывая мне ее: «Я есть то, чего ты ищешь, чтобы стать Тем, Кем ты хочешь быть». Тебе хотелось быть всемогущим, как Вершитель мира, для этого тебе нужна была Пятая Энергия, и ты не побоялся обратиться с этим ко мне. И я открыл тебе Себя, — и вот стала у тебя Пятая Энергия, а ты уже мог делать все, что захочешь.

Я не стал держать у себя и пользоваться единовластно этой всемогущей над всем живым энергией Вершителя мира, но понес ее по Ойкумене — и распространился с нею на весь белый свет.

Таким образом, Александр Бронски со своею Пятой Энергией бесследно расплылся по всему миру, словно пятно черной нефти, упавшее на поверхность Мирового океана. Свое изобретение Бронски не стал патентовать или оставлять в свое личное пользование, для вящей славы своей и финансового или властного могущества. Ибо помнил о том, что никакого открытия он не сделал, открыв Вершителя Мира в себе. Аппарат же «генератор Бронски» для индивидуального пользования, суперактивно способный выработать Пятую Энергию в любой пространственно произвольный момент, т. е. где тебе угодно, и направить ее на осуществление любого личного желания, Александр Бронски все же создал — в виде маленькой пиратской серьги из засекреченного им небывалого магического сплава. Этот аппарат уже Бронски запатентовал — и пустил в продажу по всему миру, за вполне умеренную цену, предоставив услуги всемогущества людям среднего достатка и даже бедным, если они согласны были немного поголодать, чтобы накопить на «генератор Бронски». И желающих обрести всемогущество — в сущности, паллиатив бессмертия в пределах смертного экзистенциального бытия-сознания — оказалось столько, что стал Александр Бронски намного богаче Александра Македонского и даже компьютерного царя Билла Гейтса.

Но вот стало для чего-то ему понятно, что никогда, ничего, никому, ни ему самому, ни Фаусту, ни Мефистофелю, ни придуманному человеками боженьке, ни сатане его, ни куму и свату этого лучшего друга человеков — никому из них, ну и, повторился я, — мне самому, ничего не было понятно — никогда, ни за что, нипочем, ни в зуб ногой, ни к черту с кочергой, ни в жилу, ни с мылом, ни без мыла — ничегошеньки не было понятно, хоть ты лопни, хоть тресни, хоть умойся горючими слезами, непонятно, для чего, зачем, к чему, почему, отчего, по какому случаю, каким образом, по какой причине, какого рожна, чего ради, какого черта, какого хрена, какого такого патефона, для какой потехи, по какому протоколу, ради какой заразы, против моего желания, не спросив у меня разрешения, по наглому произволу, беспардонно, безо всякого на то моего соизволения, можно сказать, почти насильно, не к радости моей, но к великой печали и мировой скорби, к горю моему и отчаянию — меня воспроизвели на этот свет человеком.

Я Александр Бронски, никакой разницы не было между мною и Александром Македонским, ничто не стояло между нами, я стал самым богатым человеком на земле и самым знаменитым, царь македонский славу свою лишь присоединил к моей, когда я изобрел «Бронски-генератор», дающий его носителю (на мочке уха) неограниченную способность достигать всего, чего только ему захочется.

Но, начиная с первого управленца Пятой Энергией, то есть с меня самого, никто ни разу не захотел воспользоваться ею ради достижения своего самого заветного желания. Всякий, повесив серьгу «Бронски» на ухо, вдруг начинал понимать, что ему ничего не нужно, потому что все у него уже было, — и он вдевал серьгу в мочку проколотого уха с чувством великого, величайшего, неодолимого нежелания совершать что-либо, превышавшего в миллион раз чувство всякого желания совершить любое деяние, стиравшего в душе всякое устремление к какому-нибудь достижению. Это было побочное действие Пятой Энергии — открывавшей для Хилой Зойко, человеческой мысли, безжалостное понимание того, что все уже было, было — и его бывшее желание всемогущества, и его только что промелькнувшее молнией в душе — нежелание всякого действия.

И тогда носитель Пятой Энергии на ухе, а в первую очередь я сам, его первооткрыватель, вдруг мгновенно обретал великий душевный покой — и с серьгою в ухе отправлялся в путешествие, откуда не собирался вернуться назад куда бы то ни было. Ибо возвращение как идея само по себе было неверною, научно лживою мыслью.

Ввиду безостановочного движения всего вокруг всего дороги во вселенной имели сложный характер, но никоим образом его нельзя было назвать капризным или непостоянным. Дороги вселенной, по которой мы следуем, господа хорошие, всегда постоянны, неизменны и односторонни. Встречного движения на этих дорогах нет — всякое перемещение на путях вселенских одновекторно и последовательно. Предыдущий шаг порождал последующий. Задом наперед во вселенной не гуляли. И тот, кто ушел вперед, тот никогда не оглядывался. И вернуться назад, туда, откуда ушел человек, ему уже было не суждено. Никогда. В этом и вся печаль.

— Как это — никогда? — задал себе впервые вопрос Бронски, вдев в мочку уха свое изделие. — Это значило — никуда, — ответил он сам на свой вопрос и отправился в путешествие без возвращения. В никуда.

Он отправился, не взяв с собой кредитных карточек, с одною только серьгою в ухе. А вскоре и те несколько миллионов людей на земле, которые успели обзавестись «Генератором Бронски», тоже предпочли уйти из жизни дорогами невозвратных путешествий. Ибо самое могучее, что давало беспредельное могущество человеку, была сама возможность этого беспредельного могущества. А вместе с откровением простой истины, что все уже было — и то, что было только что, в предыдущий шаг времени, и то, что было за миллионы шагов до этого, вместе с освобождением от желания всякого могущества к носителю Пятой Энергии приходило желание освободиться от всех земных привязанностей в жизни и уйти прямиком к Будде. То есть — желание путешествия только «туда», без возврата «сюда». В путешествие, где не считают пройденных километров-часов, человеко-дней, световых лет, эпох и манвантар.

Между Александром Бронски и Александром Кимом, моим дедом, ничего враждебного и мстительного ведь не было, поэтому я шагал по узкой, крутой, извилистой деревенской улице вверх, тащил довольно тяжелую, неудобную в руках, картонную коробку. Дорога была вымазана толстой коркой бетона, который потрескался в разных местах, напоминая черную паутину, тем более что на землю просыпался первый снежок, и ветер осени разрисовал эту паутину алмазными блестками. Я смотрел с опаскою на эту паутину и ступал по ней осторожно, боясь увязнуть ногою в мохнатых липких волокнах.

Я шагал вслед за Моксанимом, протестантским священником, который тоже тащил в руках картонную коробку, точно такую же, что и у меня в руках. В Корее кривая земли сподвиглась к поздней осени, настала для корейской нации пора засолки кимчи, осенней прямокочанной капусты, в обильно вымоченные пазухи которой закладывалась нарубленная мешанина из красного горького перца и чеснока. Кимчи было национальной едой номер один, с этим пронзительным острым квашением корейцы одинаково счастливо съедали плошку вареного риса или, если риса не было, кашу из любого другого зерна. Моксаним, христианский священник, из побуждений чисто благотворительных насолил у себя в миссии большие чаны белотелой салатовидной капусты и затем, когда она заквасилась, разложил в 220 пленочных мешочков, рассовал их в одинаковые картонные коробки — и вот их стали развозить по бедным домам в округе, творя благо беспомощным, одиноким, больным старикам, для которых был уже не под силу осенний национальный подвиг по заготовке кимчи на зиму.