Два Александра, Македонский и корейский, нешуточно забражничали в подворье, за воротами по имени Охрем. Им принес крепкой русской водки демон таинственных зелий по имени Старший Брат Тигра, шестнадцатой величины звезда после Полярной, сиречь к тому же — Корейский Рай, Приснившийся Бабушке О, Которой Исполнилось шестнадцать и девяносто восемь лет в конце эпохи Сила.

Древний македонец и не менее древний кореец, мой дед, сошлись благодаря тому, что я умирал, достигнув наконец-то рая в горах Дири, в подворье с названием Пристанище Иисуса. Я умирал в полном здравии, в ясном рассудке, освещенный теплым заревом осенних кленов, густо обрызганных золотистыми каплями зрелой хурмы, лежа на теплой земле, под ступенчатыми рисовыми полями у проезжей дороги. Надо мною качались и сияли светло-лиловыми, белыми, темно-лиловыми и ярко-пунцовыми лепестками цветы придорожные — Косымосы. Я умирал, потому что не было сил больше жить в мучительной неизвестности, что же это такое — радости рая, даже если ты вернулся в древний рай своей родины, и черноглазые ангелы встретили тебя чудесным песнопением, выстроившись перед тобою полукругом, держа раскрытые к небесным милостям светлые ладони.

И на этот раз, пройдя пилигримом еще одну стадию жизни, я не смог увидеть даже на ладонях тридцати ангелов пыльцы, хотя бы легкой золотой пыльцы от тех радостей, аромат которых и вкус предощущала в мечтаниях моя душа. Я умирал на земле своей древней родины и отправлялся дальше, чтобы продолжать поиски радостей рая, — уже не корейцем, но другим существом, и даже вовсе не человеком и не осенней зеленоглазой стрекозой, которая села у самого моего лица на край моей меркнувшей души и сухо зашуршала своими громадными прозрачными крыльями. Но это была не стрекоза, а самый натуральный стрекозел, летатель мужского полу.

Серо-зеленый стрекозел по имени Нуруа был столь огромен, что я испугался, будучи в сомнении, а не захотел ли он съесть меня. Что же я стал бы есть в тебе, спрашивал стрекозел, весу было в твоем незначительном существе всего два грамма, да и видимости почти никакой. Столько весила и так выглядела после смерти моя душа.

— Откуда ты взялся? — спрашивал стрекозел; все еще держала меня за сердце смертная истома, и поэтому я не сразу понял, о чем спрашивали, и зачем спрашивали, и кому это было интересно…

— Честно говоря, я никогда не знал этого, сколько бы раз я ни приходил сюда… Куда? И этого никогда не знал.

— Ну, хорошо, хотя бы скажи, кто ты был до своего появления здесь? А то тебя ведь не видно было, столь ты мал оказался и невесом. Два грамма всего — и какого-то странного вещества.

— Это душа моя весила два грамма, когда я убывал из предыдущего существования. А существовал я в тот раз — лет тысячу с лишним — корейцем на этой земле.

— На какой такой земле? Никакой земли здесь не было. Здесь всегда была вода, и еще — торчали камышинки, я сидел на одной из них, покачивался, и тут появился ты со своим неясным сомнением: а не съел бы я тебя ненароком?

— Тогда где я жил на многих пространствах человеком?

— Где-нибудь и жил, если, конечно, жил.

— А где жил ты, Нуруа? Сколько солнцеворотов?

— Я жил два оборота земли вокруг самой себя. Я прожил две вспышки света и два его угасания до черной темноты.

— О, ты еще так мало прожил, Нуруа!

— Как так — мало? Я же сказал: две вспышки света и два его угасания. Разве это «мало»? Но баста — мне уже некогда стало сидеть тут на былинке и точить лясы рядом с тобой. Садись на меня, и полетели жить не «где-то там на земле», а в самом подлинном, самом лучшем из всех миров — в Мире Света на воде. Усаживайся поудобней мне на загорбок, между крыльев, уцепись покрепче за какой-нибудь волосок — и да полетели, что ль.

Я не возражал, хотя мне было и грустно чуть-чуть, и страшновато: уж больно громаден был стрекозел Нуруа. Его серо-зеленое тело жителя Мира Света, полупрозрачное и сквозное для взора, позволяло увидеть все его темные, сложные, голубые внутренности, которые бурно пульсировали в продолжение своей деятельности, словно движущиеся детали огромной машины. Четыре прозрачных крыла, по два на каждую сторону, распластались справа и слева, как сверкающие, радужные, перламутровые стадионы, поля которых были расписаны прямыми, ровными, пересекающимися линиями разметок. Казалось, вот-вот должны были выйти на размеченные дорожки спортсмены: длинноногие, необычайно мощные.

Я уселся и, хотя не видел ни ног своих, ни рук, покрепче вцепился в торчащий вблизи стрекозий волос, толщиною с лыжную палку и высотою с бамбуковое удилище. Я это сделал хорошо — ибо в последующие пространственные перемещения стрекозлиными прыжками-зигзагами можно было убиться до смерти со страху, подскакивая на плоском горбу Нуруа и падая на него обратно. И хотя я не видел своего тела, ни рук, ни ног, живота своего и чресл своих, не представлял, какого они размера в пространстве, я боялся упасть со стрекозла в безвоздушное пространство и летел на его горбушке, изо всех сил вцепившись в близлежащий к себе стрекозлиный волосок. Полет стрекозла оказался неровным и разухабистым, словно это была езда на тракторной тележке по каменистой дороге, а не воздушное передвижение на сверкающих перламутровых крыльях.

Много печали в том — истинно! — что ты не видел себя ни в славе своей, ни в падении, ни в радости и ни в противостоянии битвы с воинством неистовства и смерти. В Мире Света на воде, куда доставил меня Нуруа, я по-прежнему не увидел себя, и печаль моя не убывала. Со мной общались жители Света на воде как ни в чем не бывало, а я не видел себя, не представлял своего образа, и это меня печалило и угнетало.

Я был, наверное, очень маленьким существом, коли смог прокатиться на горбу стрекозла, и жуки-плавунцы, размером с кита-финвала, и водяные пауки, бегавшие по прогибавшейся под их длинными лапками водяной пленке, и чудовищные, с черную гору, водяные жабы — все общались, как равные. И непонятно мне было, видели они меня, а если видели, то в каком обличье представал я перед ними, если сам своего образа не видел, не представлял, не ощущал.

Отрезанный от всего мира трехмерного пространства круговой стеной четырехмерного пространства, истинный рай Света на воде нес меня, подбрасывал все выше и выше на крыльях слепящих вспышек, что взлетали над вздрагивавшими волнами, поднятыми внезапным ураганом по имени Зыбуа, рожденным в результате падения на воду стрекозла Нуруа. Новорожденный ураган, который длился на тридцать шесть концентрических волн-цунами, которые тридцать шесть раз сотрясли Мир Света На Воде и взметнули к небесам ослепительных птиц, светорайских жаворонков, всех по имени Лиерея, счетом ровно семьдесят три тысячи девятьсот тридцать восемь штук. Каждая блиставшая птица света, Лиерея, ударяла меня снизу вверх, и с каждым ударом я взлетал километра на два, так что вмиг оказался на высоте многих сотен тысяч километров над уровнем зеркала вод Мира Света. Но тотчас упал назад — с той же стремительностью, что и взлетал, ибо по законам и этого мира, Миросвета, свет летел со скоростью триста тысяч км в одно мгновенье смыкания и размыкания человеческих вежд.