– Она не одна ездит с ним на базар, – нахмурилась Нюрочка. – Вместе с другими доярками. Потом расплачиваются все. Тем, что не продалось… Он четверых берёт. Мачеху Маринку, мачеху Натульку и двух сестёр Алгасовых. Банные мочалки сам продаёт. Вяжет их крючком, из капрона. А другим не разрешает. Чтобы торговлю ему не перебивали… И где капрон покупает, не говорит никому… Предприниматель! У частников так положено.

Подумав, она достала две варёные картофелины в тёмной кожуре, два жёлтых помидора и поделила всё поровну…

– Я спрашивала про капрон, тоже хотела вязать. Но он другим не разрешает, – повторила она.

…Тогда на клеёнке перед каждым лежала отдельная картофелина, как отдельная Земля, и помидор – как отдельная Луна. И двое людей, не научившихся жить, глядели в сумерках, каждый на своё, отдельно друг от друга.

Точно посередине круглого стола стояла пустая круглая солонка, потому что соль кончилась в доме. Иван и Нюрочка сидели вокруг небольшой пустоты, заключённой в тусклое стекло…

* * *

Всё ещё бледный, парнишка решил:

– Мне в контору нельзя, – и добавил рассеянно: – А на утренний автобус у меня денег нет. Может, ты… Это…

Он смутился, уставившись на рваные её сапоги. Нюрочка торопливо сняла их и стала ходить босиком, отыскивая какой-нибудь кусок хлеба. Но на полке нашарила она только старый пряник, от неловкости уронив его на пол. Они оба кинулись под стол.

Иван первым подобрал пряник и понюхал.

– Он мышами пахнет? – спросил он, стоя на четвереньках. – Тут нам перловку дают, утром и вечером. А пряников…

Нюрочка молчала под столом. Потом быстро кивнула:

– Мышами. Наверно.

– Ну, ничего. Быстро поднятое не считается упавшим!.. Я бы завтра на автобусе в город уехал, если бы деньги нашлись, – повторил он, выбираясь из-под стола. – Я бы вернул потом.

Нюрочка вылезла тоже, ничего не сказав. Они принялись чистить картофелины – сосредоточенно, каждый свою. И пальцы их стали одинаково липкими.

Столкнувшись потом плечами перед умывальником, кое-как ополоснули руки. И торопливо пили холодный чай. Оба то и дело посматривали в потолок – словно в навигационную карту, на которой не уцелело знаков, или в бледное небо, с которого исчезли отчего-то путеводительные звёзды.

* * *

Стесняясь запущенности жилища, Нюрочка объяснила:

– Мы не белим давно. Это не от лени. Просто извёстку не на что покупать… На ферме деньги не платят. Мы работаем, они не платят.

– А как же… – прикладывал он рукав к губам и морщился, но алюминиевая бесчувственность уже ушла из его глаз; они стали обыкновенными, хотя и без блеска. – А как же вы живёте?

– Как все – живём, – пожала Нюрочка плечами. – Молоко на ферме воруем, по пол-литра. Его мачеха в райцентре продаёт. И творог, если скопился… А молоко мы не пьём сами. Для денег воруем немножко, когда бригадир недосмотрит. Надо за свет платить, за квартиру. Соль, муку и спички только покупаем. И хлеб. На обувку не хватает… У нас уже половину доярок в тюрьму посадили. За воровство. Облава на нас в степи была.

– А начальство чего не заступилось? – парнишка солидно приглаживал сивую макушку. – Ну, типа – бартер: взяли они молоко вместо зарплаты. Доярки… Свои же все.

– Оно само милицию вызвало, начальство. И облаву устроило – оно, – покачивала Нюрочка босой ногою. – Старые доярки и слабые, больные чем-нибудь, до буераков не добежали. На землю попадали. Вот, их подобрали. И под суд. Они в тюрьме теперь… У нас уже четыре дома пустые стоят, из них дети разбрелись. В город ушли.

– В чуханы, – кивнул парнишка. – Больше им некуда…

– Вот, скоро опять ловить нас будут. В степи, с поличным. А когда – неизвестно… Начальство предупредило: облаву устроят неожиданно.

– Весёлый коленкор, – заметил парнишка. – А зачем же вы работаете? За бесплатно?

– Затем… Без работы все пропадём. Окончательно. Держаться нам не за что будет. А так – надежда есть: вдруг всё наладится… Нет, лучше кое-как, чем никак.

– Не наладится!.. Если сволочи они. Начальники ваши.

– Везде теперь такие, – ответила Нюрочка со вздохом, как взрослая. – Капитализм на нас накинулся! Поэтому начальникам деньги прямо в карман идут. А из своего кармана кому хочется отдавать? Вот и не платят нигде.

– Выходит, они не воры, а… Воры вы, значит? – усмехнулся парнишка.

– Да, конечно! – кивнула Нюрочка. – Пол-литровую банку с крышкой в карман халата ставим, под фартук… У меня не получается пока. Я неловкая. С пустой банкой в основном прихожу. Но я приспособлюсь. А то мачехиным, ворованным, обедаю, а сама… Неловкая… По-честному – надо не есть, конечно… Совсем… Я пробовала так. Мне удаётся! Только не долго. Не очень долго.

* * *

Парнишка всё оглядывался на стену, вдоль которой, от пола и до потолка, стояли тяжёлые книги на полках, сооружённых из грубых досок и шершавых брусьев. Старые тома с золотым полуоблезлым тиснением привлекали его больше, но они же внушали какое-то недоумение.

– Ешь свой пряник сама, у меня зуб шатается, – озирался парнишка, цвиркая слюною. – Кажись, выбили, парашники… Книг – до фигища. Зачем они вам?.. Пережиток прошлого? Да?

– В той комнате их ещё больше, – оживилась Нюрочка. – Мачеха Маринка выкинуть хочет. Но она добрая. Как увидит слёзы, так соглашается: пускай пылятся… И полки – ещё дедушкины. Он сам их делал.

– Не плотник. Сразу видно, – заметил парнишка снисходительно. – Крепление плохое. Тут пазы нужны. Или уголки. И шурупы! А доски – не такие, покороче. Видишь, прогнулись?

– Он профессор был. Пока не сослали… Один ученик архив его сохранил. Он даже часть библиотеки выкупил. У бабушкиной родни. За дорого. Чужой совсем человек… Багажом сюда отправил, когда разрешение вышло. А бабушку я не знаю. Она здесь недолго жила, после лагеря. Только молчала, говорят, и папиросы всё время курила… Там, в книгах, работы дедушкины есть. Статьи старые. Против огульной мелиорации земель в засушливых районах… Он писал, что от земли нельзя требовать того, чего она не хочет. Что тогда она станет умирать под солончаками.

– А от людей зато можно, – кивнул парнишка.

– Он и тут писал всё время, я помню… Хотел, чтобы подсевали травы, не вспахивая землю. Под снег… Особые травы, которые на радиоактивных землях должны сеяться. У них такой обмен, что верхний слой почвы постепенно делается не опасным для человека…

Парнишка уже думал о своём, облокотившись на стол: видимо, размышлял, как ему теперь быть. И Нюрочка говорила не для него, а просто так, в пустоту:

– …Эти травы, при подборе и чередовании, помогают друг другу. И сами становятся пригодными для корма скоту. У него вычислений много было… Он говорил, что землю можно лечить травами, как человека.

– Что? Травник? – очнулся парнишка. – Дед?