– Вы все из техникума? – спросила она без любопытства, отвернувшись.

– Ну. Сначала это фазанка была – ФЗУ. Фабрично-заводское, значит. Потом – ПТО: производственно-техническое… А сейчас – техникум. Говорят, в колледж переименуют, с осени! А может, и нет… Когда мы поступили, нам даже старую форму выдали, со склада. Ватные куртки, толстые, а на пуговицах – буквы были: «ПТО»… Но мы пуговицы бритвой срезали. Сразу! Чтоб никто не дразнил. А так – дразнят: «Пидерас-Тепло-Одетый»… У нас один баклан не знал. Вырядился – и в новом домой попёрся! С буквами. Через все Столбцы… Вот угар был… У нас таких весёлых шуток много! Рассказать?

– Нет.

– А то бы я рассказал, – вздохнул парнишка с сожалением.

И озаботился:

– Слушай, мне на двор надо. Уже давно. Вспотел терпеть… Схожу? Не возражаешь?

Нюрочка кивнула, щёлкнула выключателем и ушла в боковую свою комнату. Она легла на койку, не снимая халата, и сразу прикрыла глаза ладонями – сквозь щели перегородки пробивался электрический свет, отчего под веками возникала, подрагивала, рябила неприятная радуга. Потом Нюрочка вытерла влагу в углах глаз. И радуга пропала.

Этой весною за нею опять не пришёл тот – понимающий всё без слов… Не пришёл в последний раз. Он уступил её – этому: приземистому, с разбитыми губами… В мешковатых штанах с пятнами мазута.

* * *

Вскоре звякнула щеколда – там вернулся парнишка. Покашливая, он запер дверь. Через минуту на кухне щёлкнул выключатель. Во всём доме стало темно и тихо, и ночная скука – в углах, под койкой, за шкафом, – скапливалась ощутимо. Люди иногда уходили из этого дома насовсем – поочерёдно, а скука оставалась, притворяясь днями, что её нет, и старилась – вместе с неприметно оседающими стенами, с рассыхающимися половицами и дверьми. Но перед окончательным уходом каждого домочадца скука уплотнялась ощутимо. Скапливаясь по тёмным углам, она готовилась занять пространство уходящего. А расползалась – перед самым чьим-то уходом… И Нюрочке уже было ясно, что с парнишкой придётся ей жить всю долгую жизнь – где-то, не здесь. И она будет верна ему одному, всхлипывала Нюрочка едва слышно, спрятав голову под подушку. А тому – чуткому, – лучше потом не появляться на её пути…

Того – она ненавидела теперь за всё: за пустое своё ожиданье, за благополучную его нерасторопность, давно уж смертельную для неё. За то, что он предпочёл оставаться бесконечно долго – без неё, в своём умном мире, где тепло от всепонимающей вечной ласки… За то, что даже сегодня пришёл – не он…

За эти свои слёзы обречённости – она будет мстить – бессмысленно, безжалостно, безостановочно – тому, промедлившему преступно, если только он объявится когда-нибудь, потом, со своей неземной любовью. Нюрочка будет только мстить, и ничего не сможет с собою поделать… За то, что на дедушкин диван лёг – не он. Лёг другой…

Чтобы Нюрочка себя не погубила, этот парнишка обязан жить долго. С нею одной, верной ему одному, тихонько всхлипывала она.

…Нет, парнишка не должен помирать рано. Он должен жить всегда. При ней – только дольше неё.

* * *

– Сигарет нету? – спросил парнишка через время, ворочаясь за перегородкой. – Отец твой что, не курит?

– В Россию он уехал. Три года назад, место искать, – ответила Нюрочка с неохотой, сдвинув подушку в сторону. – Мачеха Маринка говорит: сгинул… Сейчас многие люди там погибают. Без всяких вестей.

– Это – смотря какая у него специальность, – рассудительно заметил парнишка. – Вот с нашей – не пропадёшь.

– Он в быткомбинате работал, обивщиком мебели. Пружинные матрацы обтягивал. Кресла, диваны. У него много свободного времени было. Потом производство закрыли. Безработный стал.

– …Что же у тебя мать не за инженера вышла? – спросил парнишка недоумённо. – А за быткомбинатского, простого?

– Он скромный. Мама за скромность всех людей очень уважала, – отвечала Нюрочка в темноту. – Непьющий. И любил её… Она считала, что он очень, очень сильно её любил! Боялась, что так любить её уже никто не сможет… Поэтому только вышла.

– А на самом деле? Не так? – догадался парнишка.

Нюрочка не ответила.

– Здесь луна, между прочим, уже в окошко глядит, – бодро проговорил парнишка. – Здоровая! Лупит, как прожектор с вышки. В зоне лежишь – или где: не поймёшь… А тебе там не видно.

– Здесь у меня тоже светлее стало… Спокойной ночи.

– Спокойной…

– А у меня мать – нормировщица! – громко сказал он тут же. – Отец шобутной, под сокращение попал, но мать обещала: как только женюсь, бабкину комнату в бараке мне отдадут… Они у меня простые. Не жадные… А твоему деду отец-то твой не шибко нравился, да?

– Ему не нравилось, что он в самодеятельности участвовал. Положительных людей в клубе изображал… Дедушка говорил: «Учиться не хочет, а интересничать на сцене соглашается, нехорошо…» И маму упрекал: «За массовика-затейника вышла».

– А она что? Мать?

– Ничего. Пока дедушка живой был, возражала. Потом, когда не стало его, тоже про папу сказала: «Гнилой посох…»

– А полки ваши так, значит, и не наладил? Обивщик?

– Нет… Он мечтал только стать в клубе художественным руководителем – и всё.

* * *

В Нюрочкином окне появился край луны, узкая комната стала видна вся – шкаф, стол, табурет, – и скука затаилась, уступая место смутному непокою. Засеребрилась, замерцала никелированная коретка койки, и тускло поблёскивало теперь дверное стекло.

– Он добро любил делать! Отец, – сказала Нюрочка, отворачиваясь от холодного, тревожного света к перегородке.

Панцирная провисшая сетка проскрипела под тяжестью её тела и коротко громыхнула.

– Добро? – не понял парнишка за стеною. – Какое добро?

– Разное… Когда все без работы остались, и мама, и он, пришёл знакомый один. Стал просить деньги на ящик водки, для свадьбы. И папа маму спросил: «Как, Тата? Отдадим? У нас ведь есть? Ну, те, что для Нюрочки от деда остались? Они последние, правда»… Она говорит: «Поступай, как сочтёшь нужным». А папа топтался: «К человеку гости приехали. Ему надо». Тогда мама опять сказала: «Как хочешь». И он отдал… Мы потом несколько дней ничего не ели… Это я виновата, потому что каши просила. Как ненормальная… Папа – ничего, а она не выдержала. Взяла кусачки и пошла в трансформаторную будку, провода срезать. Чтобы на металлолом их сдать. А кусачки не изолированные были, поэтому её убило… Я всё помню. Но меня на похороны не взяли, в доме заперли. Чтобы я меньше переживала…

Её слова угасали в полутьме сразу, безучастные, скучные:

– …Я на диване сидела с куклой, а её хоронили. И кукла холодная была. Тусклый день стоял, долгий… Я ни одно окно не смогла открыть, чтобы выпрыгнуть! Разбить стекло надо было, наверно… Там хоронили, без меня, а я – с куклой… Отперли, конечно, как с кладбища все вернулись… Тот сосед, который у нас деньги на водку забрал, отца по спине хлопал: «Не горюй! Бог бабу отнимет – девку даст!» И за стол они сели… А я от них ушла во двор, стала свою куклу хоронить. Любимую… Всех кукол потом хоронила. Зарывала вон там, на заднем дворе, в куче золы… С ними уже не играла. Книги только читала… Маринка кукол в золе находила. Меня ругала, а я – всё равно… Даже не знаю почему.