– Не все… Многие… Я на пустырь уходить стала, от отца с Маринкой. Там людей нет, один бурьян. Небо… У меня своя небольшая ямка в полыни была. Удобная. Полынь цветёт хорошо! Душисто… Дедушкины, научные, зимой читала, дома. А Чехова – всё время на пустыре.

– Зачем?

– Он врач был… Я на физиолога учиться хотела. На психолога. Стала бы, как Сеченов. А теперь… Только стихи учу. «Под насыпью, во рву нескошенном, лежит и смотрит как живая, в цветном платке, на косы брошенном, красивая и молодая…»

Парнишка крякнул и засопел. Потом спросил – от безделья, должно быть:

– А он про мужиков тоже писал? Этот?

– Писал. Про мужиков, – ответила Нюрочка. – «И взвился костёр высокий над распятым на кресте»… Я у Блока наизусть два тома стихов знаю, а у Брюсова – некоторые только. Про мемфисские глаза. Про цветы усталых георгин…

– Они что, тоже врачи, Брюсов и Блок? – зевал парнишка.

– Нет.

– А зачем тогда учила?

Нюрочка во тьме пожала плечами.

– …Когда их читаешь, обида на людей вся из тебя выходит, – вздохнула она. – От обид сердце тяжёлое делается, будто на нём полное ведро висит… Обиды жилы вытягивают. Даже валерьянка не помогает. А от стихов сердце горькое становится, зато лёгкое. Свободное от людей…

Она встала, прошла на кухню и включила свет. От неожиданности он прикрыл глаза ладонями.

– Чего ты? – спросил парнишка.

– Я приёмник взять к себе хотела, музыку тихонько послушать. Передумала уже… Прости пожалуйста.

Нюрочка отпила воды из ковша, выключила свет и вернулась к себе, за перегородку.

– …Приёмник, тот? На окне который? – оживился парнишка через время. – Он что, твой?

– Мачехин, – сонно проговорила она. – Ей этот подарил… С которым они вместе уехали…

– Свинтили, короче, – понял парнишка.

* * *

Ближе к утру он вдруг спросил:

– А у тебя кто-то был?

Она проснулась не сразу, и он повторил из-за перегородки внятно и настойчиво:

– Сколько у тебя их было?

– …Как это?

– Добрые все гулящие, – сказал он отчуждённо.

– Думай, как хочешь, – голосом, севшим от обиды, проговорила Нюрочка в подушку. – Мне всё равно.

Парнишка повздыхал немного и пояснил:

– Добрые «нет» говорить не умеют… А порядочные – одни злые только.

Она не ответила ему. Но спросила вскоре:

– …Ты как считаешь, Бог есть?

– Есть, – ответил парнишка сквозь дрёму.

– А я считаю, что Его убили.

От жалости к Богу у Нюрочки заболело в боку. Она простонала даже, но, спохватившись, затихла.

– …Кто? Убил? – неожиданно очнулся парнишка.

– Злые силы, – не сразу сказала она. – Давно уже. Очень давно.

– С чего ты это взяла?

– Он бы нам помогал, если бы живой был. Всем бы помогал. А так… Раз не помогает, значит, погиб.

– Спи, – сказал парнишка. – Он – есть. Я тебе потом докажу.

Когда утром Нюрочка пришла с фермы, парнишки дома уже не было. Приёмника – тоже.

Она попробовала съесть коврижку. Но уронила.

– Быстро поднятое не считается упавшим, – проговорила Нюрочка рассеянно.

Потом она сидела, упершись лбом в прохладную стену и закрыв глаза. Ближе к вечеру приехала мачеха.

* * *

Маринка расторговалась плохо, ничего почти не выручив. Задумчивая и усталая, она сказала, чтобы без приёмника Нюрочка не возвращалась.

И Нюрочка кивнула ей с готовностью:

– Я не вернусь, – но обеспокоилась. – А кто тебе на ферме поможет?

– На какой ферме? – махнула рукой Маринка и стала умываться. – Режут коров, там рёв стоит…

– Кто? – встревожилась Нюрочка. – Режет?

Маринка её не услышала.

– Хотели с той недели всех пустить на мясо, – вытирала она полотенцем обветренное, красное лицо. – А чего ждать? Сенокоса не было, люцерну не сеяли. А камыш для коров грубый… Скотник не хочет их к Жёлтому озеру гонять. И далеко, и без толку… Поезжай! От тебя и так пользы мало было. У тебя пальцы слабые… Чего с тобой теперь делать? Не годная ты ни на что… Тебя даже на тракт не поставишь! Ты и одного раза не вытерпишь; удавишься или с ума сойдёшь.

– А ты как без работы жить будешь, Маринка?

Мачеха не ответила. Приметив муху, сонно ползающую по стеклу, она вздохнула и шлёпнула её мухобойкой, но не попала, думая о своём. Оглушённая, муха свалилась на подоконник и замерла. А Маринка уселась за стол, огладив юбку.

– …Что? Накрылся твой Паганини? – она посмеялась над Нюрочкой – пренебрежительно, но не обидно: как над опостылевшей подружкой, которая загостилась, прижилась и забыла, что пора бы ей отправляться за порог.

– Его всё равно редко передавали, – ответила Нюрочка. – Тот концерт.

– Это не музыка была, а пилорама! – заметила мачеха, потянувшись. – Тоже мне, концерт…

– А ты мне денег на дорогу найдёшь? Сколько нибудь?.. Автобусом дорого, конечно. Мне только на попутку. На еду не надо. Я притерплюсь. Потом… видно будет.

Мачеха откинула лёгкие свои кудряшки со лба. Она быстро соорудила из них на темени витиеватый хохолок и защёлкнула пластмассовой жёлтою заколкой, ничем почти не отличимой от бельевой прищепки.

– С этой продажи – не дам, – сказала Маринка, уронив тяжёлые руки на колени. – Милиция нас гоняла. С места на место. Второпях продавали. За бесценок… А больше продажи не будет!

Мачеха вздохнула печально – и чему-то улыбнулась мимолётно.

– Весёленькая. Заколочка… Тебе такую же хотела купить, а хватило на одну, – добавила она, уже не помня досады. – Дать поносить? «Краб» называется.

– Не надо.

– А хочешь, подарю? На память?.. Форсить будешь в городе, вспоминать.

– Я не сейчас поеду за приёмником, – подумав, решила Нюрочка. – В сентябре. Если, конечно, он не привезёт его раньше.

– Так он и привёз! – грустно посмеялась Маринка с весёлой своей прищепкою на голове. – Дурак он, что ли? Не привезёт! Не жди… Давай чай пить. Воды-то хоть натаскала? Раззява…

И он не привёз.

* * *

Ровно через месяц Нюрочка на попутке добралась до техникума в Столбцах. Морщинистый шофёр только посмотрел на её деньги и отмахнулся, закуривая:

– Оставь себе. На ситро… Булку, может, купишь. А то ведь нынче… никто никому не рад, нигде. Ну, спрыгивай, сказал! С копейками своими. Деловая…

Ивана Нюрочка отыскала в конце длинного сумрачного коридора, в толпе, которая переминалась и галдела. Трещал оглушительно электрический звонок, истошно кричал какой-то учитель, размахивая над головой журналом: «Сесть! По местам! Немедленно!» Но на двери было написано мелом: «Кто первый войдёт в класс, тот пидерас!» И толпа гоготала, толкалась и гудела, пока в дверь не шагнул сам учитель – зажмурившись, выдвинув журнал вперёд, подобием щита.